Смертная чаша

– Побили мы татар, погнали… И гнали до тех пор, пока не увидали – вон большой полк их, головная силища. Оттоле мы без бою отскочили, как велено. Крымского царя люди еще не опомнились, однако в скором времени опомнятся, примчат мстить. И…

Высокий, тощий, яко тесина во частоколе, дядька замялся.

– Что со князем Андреем Петровичем? Отчего я не вижу его?

– Взял проклятый татарин свою цену за побитых ратников… Ранен тяжко князь Хованский. Ныне он не боец и не начальник.

Дмитрий Иванович распорядился отправить Хованского в Серпухов на телеге, людей же его взял себе под руку.

«Только бы по дороге не растрясли до смерти!»

…А Воротынский оказался ближе, чем думалось. Очень скоро от него прискакал вестник на запаленной лошади. Бедный конь хрипел, изо рта и носа у него шла кровь. Но первым свалился не он, а всадник, едва успевший передать грамотку от государева большого воеводы.

Хворостинин разгнул свиток и принялся честь.

Дальним колоколом ударило звонкое слово «Молоди».

К тому времени как Передовой полк у крестца врубился во вражеский обоз и расшвырял его сторожей, темный рой силы татарской долетел уже до переправы чрез Пахру. Золотые купола московские мерещились воинникам Девлет-Гирея где-то на окоеме, в жарком мареве, стоявшем над шляхами Полдневной Руси. Ай, хорош город златокупольный! Серебрецо московское полною чашей, аксамиты, паволоки, яхонты и смарагды, драгие ризы иконные – ай, не город, а истинный клад! – и рукой подать до богатства несчитанного. Но растревоженный ловкой проказой русских, железный рой с тяжким гудом повернул назад.

Российский град столичной вздохнул спокойно и принялся возносить молитвы Пречистой за чудесное спасение от иноплеменников, на Русскую землю нашедших. Но князь Токмаков, оставленный государем Иваном Васильевичем на Москве за старшего, обрезал крылышки богомольному пылу: «Допрежь ясного и прямого докладу от Воротынского рано хвалу-то петь! Еще, может, на стенах постоять придется».

Хан шел на Хворостинина, чая найти в нем всю русскую силу и намереваясь сровнять ее разом с землицею. Как идти к чужой столице, городу сокровищ, имея злых псов то ли за спиной, то ли уже на спине?! Содрать их с себя, загрызть, разорвать в клочья, тогда и вражий царственный город некому станет защищать…

Не ведая, сколько урусутов осмелилось напасть на него, Девлет-Гирей отправил против них большую рать: двенадцать тысяч сабель крымских да ногайских. Как бы много ни противостояло им людей царя московского, а двенадцати тысяч урусутам никак не свернуть до подхода прочих ратей хана. Прочим же, кто был в разгоне, Девлет-Гирей отправил повеление: немедленно собираться! Грядет веселье сабельное с урусутскими старшими полками…

Хворостинин, вновь посадив стрельцов и прочих пеших людей на заводных коней да на телеги, отправил всех вперед себя к Воротынскому. А сам задержался – поиграть смертною игрою с басурманами…

Конных бойцов Дмитрий Иванович имел в сборе менее четырех тысяч. Одного русского ратника против трёх татарских. Но откуда бы проведать татарским начальникам о немноголюдстве его полка? Они ждали боя встречь друг другу, нажимали со своей стороны шляха, однако не видели, сколь велика сила, им противуставшая. А потому шли вперед сторожко, сберегая своих и опасаясь по новой попасть в засаду.

Хворостинин же схватывался с ними по малой мере. Только-только завязывал дело и сей же час отходил, являя робость. А потом останавливался, приказывал жалить неприятеля стрелами, сцепляться с вражескими десятками и сотнями, оторвавшимися от своих. Вновь загоралось дело, зачиналась травля меж легкими отрядцами. И опять отводил Хворостинин полк.

Воевода ярил татар, то подставляя тыл под гибельный их удар, то убирая его подале. С каждым разом всё труднее оказывалось выскочить из-под большой татарской колотушки, всё злее вязали татары его в бою, всё решительнее нападали.

Зато с каждой верстою такового отступления Передовой полк всё ближе подходил к Молодям и Воротынскому…

* * *

…На холм въезжает множество телег с тяжелыми деревянными щитами, лежащими на дне. Телеги останавливаются. Со великим поспешением облепляют их стрельцы. Шевелятся споро, действуют сноровисто и слаженно. Колико раз прежде гоняли их сотники и головы воинские, то словами, то тычками вбивая гуляй-городнюю науку! Стрельцы поднимают щиты, прилаживают их в особные пазы, сбрасывают с задней части каждой телеги дощатые сходы, втягивают по ним на ремнях пушечки да тюфячки и ставят их в ящики с землею пред бойницами в щитах. Затем стягивают ременными петлями свой щит со щитами соседей, так, чтобы не было промежутка. Чуть погодя зовут стрелков с пищалями-гаковницами, и те крепят ко иным бойницам гаки. А позже всех на свободные места приходят изрядные умельцы огненного боя со длинными станковыми пищальми, тяжелыми, яко ядреные девицы многопудовые. Ставят орудья свои с тонким расчетом, куды бить им через час и через день. Много ругаются и грубиянствуют, но никто их не осаживает, ибо всякий ждет от таковых искусников прибытка воинству.