Смертная чаша

В строю зашумели, загалдели: «Ничего! Готовы! Сдюжим! С Божьей помощью!» Кто-то молился, беззвучно двигая устами. Кто-то сквернословил на всю Ивановскую. Кто-то саблю рвал из ножен, иным показуя: драться горазд! Кто-то молчал, борясь со страхом.

Вышел из переднего ряда ратник-бородач богатырского вида в мисюрке и с боевым молотом в руках. Заговорил вроде бы глухо, но все вокруг него замолчали враз, а потом и далее не стало слышно иных голосов: всяк слушал его.

– Господин мой воевода! Не за прибытками мы сюда пришли. Не тревожься за нас. Мы готовы. Мы вооружились. Хотим с татарами смертную чашу пить.

Голос его звучал так, будто перед Хворостининым, вырвав корни из земли и покинув родной лес, встало могучее дерево: липа вековая или дуб трехсотлетний; дерево точило из себя слова с твердостию; здесь, на этом месте, собиралось оно вновь корни в землю врастить, чтобы уже никогда более не выдергивать их оттуда. Рубить будут – стоять. Жечь будут – стоять. Подкопать захотят – всё равно стоять. Не шататься и не поддаваться чужой злой воле.

Бородач говорил именно то, что хотел услышать от войска Хворостинин. И войско согласно откликнулось сотнями голосов: «Смертную чашу берем! Смертная чаша! Не уйдем отсюда!»

И пока умолкал крик, Дмитрий Иванович приглядывался к воину, стоявшему пред конем его. Как будто знакомец… Но кто? Откуда? Сколько народу перевидал князь в походах и на боях – всех не упомнишь… Впрочем, такового богатыря забыть трудно.

– Я знаю тебя… Ты – Гневаш Заяц?

Вопрос Хворостинина поглощен был всеобщим гулом. Но богатырь все-таки разобрал его смысл и ответил поклоном.

Князь поднял руку, подождал, пока не уляжется шум. А потом сказал:

– Верные слова! Мы пришли сюда, чтобы послужить государю, постоять за Русь и за святые церкви. Одна помощь нам – Господь наш! Одно нам заступничество – Пречистая Богородица! На них возлагаем упование. Бейтесь без страха: с нами Бог, а мы с Ним! У кого вера непреклонна, тот побит не будет.

Чуял Хворостинин, тем неизъяснимым чувством, которое дается одним лишь большим воеводам, дается от Бога, яко редкий дар: люди его хорошо стоят, люди его облачились в мужескую крепость да подпоясались терпением. Лихим наскоком с места их не собьешь. Ныне они как стена живая: лупите тараном, ядрами засыпайте, ино посмотрим, как вам эту стену удастся сокрушить…

Князь был доволен. Смерть ли примет он со своими людьми, победу ли, но бесчестья, каковое было в прошлом году, точно не случится.

Дмитрий Иванович обошел хозяйство свое, проверяя, всё ли в порядке, принял доклады от воинских голов, со пристрастием оглядел запасы пушкарские и стрелецкие. Затем пустился в длительное шествие по дозорам. Никто не дремал в таковую ночь, есаулы, начальствовавшие над дозорщиками, отвечали с бодростию. Но Хворостинин все равно – от греха! – велел к предутреннему часу удвоить дозорную стражу.

Напоследок хотел встать на молитву, к вечернему правилу, но не мог успокоиться. В душе мира не было. Зачем изменил Кудеярка, дурак? Или не дурак он, нет, но некая тьма вошла к нему в душу, а он не пожелал от нее защититься, прогнать ее? Или есть в его словесах и даже в бунте его правота? Уходит богатырство. Служба прирастает, но удаль, яко вода, в землю просачивается. «Бьемся исправно, порядка в нас больше стало, но ради чести совершаем ли что-нибудь? Были же древние храбры, истинные богатыри, им всё нипочем… А мы? Честь ли и слава для нас перьвее всего? Нет, нет, службишка перьвее. Хорошо ли то?»

Помолился наскоро.

Да едва ли не полночи вместо доброго сна тугою сердечной промаялся.

Под утро, в раннюю рань, пошел Хворостинин ко священнику полковому, отцу Феодоту, во шатерный храм. Обычно шатерную церковь снаряжали белым полотном, натянутым на деревянные рёбра, а сверху водружали честной крест Христов из сияющей меди. Не тако устроил тутошний протоиерей Феодот: он облачил свой храм в крещатые ризы, яко на образах святого Николы Мирликийского, и черные кресты трепетали на гранях шатра в неверном свете костров. Крест же из чистого серебра, отлитый трудами и радением самого Феодота и вознесенный на верхушку шатра, метал искорки во тьму, призывая зарю.

Перекрестившись трижды на икону Пречистой в киоте над входом, Дмитрий Иванович отвел полог и шагнул внутрь. Дрогнул огонь свечек заздравных и заупокойных. Тени пробежали по ликам малого деисусного чина, уставленного на легких деревянных тяблах: Спаситель, да Богородица с Иоанном Предотечею у Него по бокам, да архангел Михаил со копийцом воздушным обоч Царицы Небесной и архангел Гавриил близ Предотечи. На аналое – раскрытое Евангелие напрестольное, митрополичьими изографами в лицах расписанное, в серебряной позлащенный оклад облаченное.

Священник не спал. Застал его князь у свечи, за псалтирным чтением. Увидев Дмитрия Ивановича, протоиерей встал и положил книгу в малый сундук-теремок со прочей книжной казной церковной.

Князь отдал священнику поклон, хотя по воеводскому чину своему мог бы и сам поклона подождать.