Смертная чаша

– Греха в твоем колебании я не вижу. Избыток братской любви к дурному человеку вижу, а греха нет. Како и на иные вопрошания, есть в Священном Писании ответ и на твое. Про то сказано: «Всяко убо дерево, еже не творит плода добра, посекают е и во огнь вметают». Какой же плод добра от бывого товарища твоего? Христьян, братьев и сестер своих, басурманам помогал жещь и грабить? И еще помогать будет, верно ле? Вот оно, добро-то его. Он тебе более не брат и не товарищ, и если на бою ты ослабу дашь, то перед Богом виновен. Ты же, воевода, как и он, присягу с крестным целованьем давал? И перед ликом Господним честно служить обещался? Где же будет честная твоя служба? Есть таковая добродетель христьянская – трезвение. Протрезвей, воевода! Кого жалеешь ты? Иуду жалеешь, и чрез ту жалость неровен час сам к иудам окажешься сопричтен.

Правда легла на плечи Хворостинина великой тяжестью.

Иуда.

Брат, друг…

Иуда.

А что ж, суть-то дела скверна, да другой нет. И впрямь ведь Иуда.

Сто тыщ из-за него татарове поубивали да в полон отогнали, чтобы там в рабство запродать. Брат, друг… И не след быть к нему теплохладным – ни Богу свечка, ни бесу кочерга…

Ведь Иуда же.

– О высоком излиху долго говорим с тобою, воевода. Простое как бы не пропустить. Бражничанием али блудом грешен? Отчего глядишь непонятливо? Случается грех простой и позабористей, и потяжельше иного греха преухищренного.

Дмитрий Иванович, подумав немного, ответствовал без утайки:

– Ко блуду, слава Богу, я неповоротлив. Пьянством грешен. Бывало, по малости…

– По малости? А знаешь ли, что пьяницы, вровень со блудниками, не наследуют Царствие Небесное? Сказано: «Бдите и молитеся, да не внидете в напасть: дух убо бодр, плоть же немощна». Остерегись.

– Каюсь, батюшка.

– Теперь признайся честно… ныне ты на исповеди, и слово твое меж нами умрет… когда обещал ратным людям, ляжешь-де с ними, коли царя крымского не побьем, чай, бахвалился? Али искал крепости душевной им прибавить, о смысле словес не раздумывая?

Вот уж нелепое вопрошание! Отродясь Дмитрий Иванович ничего подобного от иереев не слышал, тем более на исповеди. Что еще за срамословие?!

Хворостинин, не желая на исповеди яриться, сшил сердце свое суровой ниткой и ответил смиренно:

– Раздумывал и лжою не грешил. Какое в смерти моей диво? Придется помирать, так все и помрем. На всех нас, служильцев, одна доля: головы под чужие сабельки подставлять…

Отец Феодот разглядывал его молча. Более не вспрашивал ни о чем и ничему не учил.

Тогда Дмитрий Иванович, Бог весть, почему, сам потребовал изъяснения:

– Ты-то, честной отец, на Москве имел жизнь тихую, так отчего сюда явился? Ужели смерть людскую повидать? Али ты опа́́лен от церковного начальства?

Священник улыбнулся:

– Меня смертушкой не удивишь, я смертушки-то вдосталь навидался. Это ныне я отец Феодот, а прежде, по молодости лет, казаковал на Волге, и звали меня в те поры Невежа Хрипун. Думал вот, хоть как-то тебе, воевода, пособить…

Тогда и Хворостинин улыбнулся ему в ответ.

– Сказано, – передразнил князь протоиерея, – мзда ваша на небесех.

– Ин ладно, – передразнил священник князя, – иди-ка, чадо, под епитрахиль.

С утра в середу, не дождамши, когда роса сойдет и земелька подсохнет, полезли татарове. Наперед – ногайские люди, а за ними крымские. Посреди воинства вражеского замечен был великий татарским полкам начальник Дивей-мурза, воин славный, на боях крепкий и в бранном устроении искусный. Слава о нем шибала от угров с ляхами до московских ворот.

Хворостинин едва с исповеди сошел, как послышался гик и посвист татарский. И вдруг где-то вдалеке, не на гуляе, а внизу, в стороне, грохнул выстрел стрелецкой пищали. Потом еще один, еще и еще. Откуда? Что за пальба? Все стрельцы должны быть в крепости! Снедь рачья! Что за нежданность такая?

Хворостинин поспешил к возам.

Приникнув к бойнице, князь увидел ужасающее побоище. За речкой Рожаем, перед всхолмием, где встал гуляй, несколько сотен стрельцов насмерть секлись с татарами. Русские пешцы, по всему видно, успели выстрелить всего-то несколько раз, и не дружно, не разом, а лишь те, кто успел снарядить пищаль свою к пальбе. Прочие же ничего не успели…

Скоро погибали драгоценные умельцы огненного боя на малом окопчике, который попытались они, по неведомо чьему приказу, ископать себе для обороны. Не может себя уберечь стрелецкая рать от умелого конного наскока! Где отбиться им своими бердышами от сабель, что в руках у всадников, навычных к рубке! Хороши стрельцы, когда издаля надобно поразить неприятеля, а потом, вблизи, своя конница их поддержит и сгубить не даст. Ныне выходило скверно: немногие, бросив пищали с бердышами, бежали ко гуляй-городу, их нагоняли и ссекали татары; прочие сбились в кучу и дрались молча, с сознанием близкой гибели; за четверых своих забирали одного вражеского конника, но бежать стыдились, а на миру и смерть красна.

Сверху, от возов со щитами сыпался им на подмогу малый отрядец русских всадников. С полсотни ратных людей, не более.