Смертная чаша

– Честной отец, дай мне беседы духовной. Есть у меня вот здесь, – Хворостинин коснулся груди, – неровность, теснота и смущение. Тако ли надо мне назавтрее татаровей встречать?

Протоиерей, маленький, тощенький, тщедушненький, ответствовал строго:

– Не нужна тебе никакая духовная беседа, а нужна тебе исповедь. Желаешь ли исповедаться мне?

Голос у него оказался хрипатый, яко простудой порченый.

Колени Хворостинина вмяли траву в холодную сырую землю.

– Честной отец! Товарищ мой, боец истинно великий, отважный ратник, ныне осквернился изменным делом. А когда я остановить его хотел, изранил меня саблею… Ныне он у Девлетки в стане.

Священник вздрогнул и осенил себя крестным знамением.

– …и вот думаю я, честной отец: вроде бы всюду он неправ, со всякого боку он… яко зверь нечистая, смрадная… а я в сумнении пребываю. Отца его взяли за сторожи изветно, роду древнему не поверили, а клеветнику поверили. Где тут правда?

Отец Феодот пожал плечами.

– Я вижу, ты врешь мне. Не в том твое вопрошание. Но изволь! И на это непотребство простое, незамысловатое в Священном Писании есть ответ. Сказано: «Всяк творяй грех, раб есть греха». Какая тут правда? Служилец присягу со крестным целованием царю своему давал, а потом гнева неправедного и гордыни сдержать не смог и ее порушил. А не смог, потому что не пожелал. А не пожелал, потому что сделался рабом грехов своих: любит гордыню в себе, дескать, я сильный человек, ко мне особный закон нужен, не тот, что ко всем; любит ярость в себе, ибо черпает из нее силу, а сила та, если приглядеться, – от беса. Вот и весь сказ. Вот и вся правда. Тебе бы и самому в гордыне покаяться: разве не хочешь ты для знатных родов и, стало быть, для себя самого особного закона? Чтоб верили тебе больше, чем простому человеку?

– Но от века же…

Священник запер ему уста ладонью.

– На исповеди споришь? Нутко представь себе: человек знатнее тебя потребует для себя большей веры, чем тебе положено? Ты ж не боярин пока? А он, может, уже и в боярском чине? И больше ему верить, или такоже яко тебе? Помни: одна правда на всех христьян любого рода и звания. Како вера одна, тако и правда одна.

Хворостинин рванулся из душевного смятения своего к сему простому правилу:

– Хорошо, каюсь в гордыне! Есть таковое во мне. Род мой, отечество моё… сами с гордынею меня подружили.

– Не оправдывайся! Преподобный Сергий такожде был из ростовских бояр, а дрянной многошвенной ряски не гнушался да и плотничал яко сущий простец.

– Каюсь. Не возвожу себе оправдания.

– Продолжай.

– Правды, ноне я вижу, в его мятеже нет… товарища моего… Но как же великая сила богатырства древнего? Поисшаяла она в людях. Много выи свои гнём, много о покорстве властям думаем, а прежде великие воинники не думали ни о чем, токмо о земле своей, о чести и славе, и каковы подвиги свершали… Ты… что? Простудился, батюшка?

Сначала Хворостинину оказалось, что отец Феодот чихает, то ли кашляет. Потом разглядел он в свечной полутьме: хихикает священник себе в кулачок, чтобы пуще не рассмеяться. Не желает, как видно, обиду ему нанести, но и удержать себя вполне тоже сил не имеет.

Протоиерей, заметив стылый взгляд Хворостинина, все-таки прервал досадное хихиканье свое.

– То грех простой, легкий. Кайся в суесловии, воевода. Какие богатыри? То всё неистовых тараруев басни, будто бы в старину любой человек урождался яко драгоценный калач, а теперь всё, за что ни возьмись, измельчало и людишки спортились, а потому всякий нынешний раб Божий – сушка черствая пред теми калачами древними, большего же не стоит. Человеки, они ведь… яко от Адамова греха в ветхозаветные поры были, таковы ж и остались. Что при Константине, римском царе, что при нашем Владимире Крестителе, что при Иване Великом, деде государя нашего, что ныне. Одна порода, сила одна, страсти всё те ж, образ Божий в сокровенной глубине душевной все тот же, соблазнов – и тех диавол новых не напридумывал… Каешься ле?

– В суесловии-то? Отчего ж, каюсь. Пустому ум предал, пустое ж и наговорил…

– Но все же и не о богатырстве твое истинное печалование. Не с тем пришел. Чего боишься? Ты не с попом говоришь, с Богом чрез меня беседуешь. Он и так тебя знает, как облупленного, так что за крупицу души твоей ты от Бога ищешь утаить?

Хворостинин подивился мудрости священника.

– Ин ладно, честной отец… Скажу: вот увижусь я с ним на бою, переведаюсь с саблею в руке… как мне убить его? Он… бывало, от смерти меня спасал, и я, бывало, тако ж избавлял его от гибели да и от иных бед… как же мне…

Священник прервал его: