Смертная чаша

За день татары с ногайцами приступали к гуляю – то здесь, то там – еще четыре раза. Воинство московское стояло твердо, палило метко. Трижды Воротынский приказывал русской коннице выезжать в поле и давать крымцам отпор. Татары рубились на пробу, но скоро отскакивали ко главным полчищам своим. Русские их не преследовали.

Где-то вдалеке, у ручьев, в рощицах, за перелесками, позванивали саблями конные десятки и сотни. Малые силы с обеих сторон дразнили неприятеля, выказывали задор свой…

Великие силы ждали своего часа.

Глава 24. Друзья

Ко станковой затынной пищали прилагается два человека. Один, молодой и здоровый, на своем горбу ее таскает, а с нею и надобный к огненному бою припас: зелье пороховое, свинец, пыж, фитили, огниво, трут, льячку да колыбку – заряды-кругляки для пищали отливать. Многое потребно, чтобы подала голос дура пудовая…

Второй никогда не носит ничего тяжелого, разве только по доброте душевной ослобонит малость товарища своего от поклажи, когда тот притомится нестерпимо. Потому что второй – старшой. Он сам, по юной поре, горб пищалью стесывал, а ныне – ни-ни! Даже фитиля к пороху не подносит, когда приспеет пора стрелять из пищали. Фитиль поднесет младшóй, когда ему будет велено. А его дело другое: приладить, как надо, пищаль ко станку-треноге с вертлюгом да навести ее для стрельбы. Ждать нужного мига, терпеть, прикидывать… Затинщик, бьющий в белый свет как в копеечку, для службы государевой не пригоден. А потому старшому затинщику надобно иметь наметанный глаз и крепкие руки – вертеть бабу свою железную туда-сюда, яко крепкий мужик в семействе своем вертит живой бабою.

Зато уж как вдарит пищалька станковая, так с сотни шагов любой доспех пронижет либо железо во плоть ратникову до смерти вомнёт.

Хворостинин смотрел, как два старика, два великих умельца палить из таковых пищалей, щурясь, намечали себе цели. Прежде много было на Москве умельцев не хуже этих, да прошлой весной в огне погибли. Тогда о старичках, на покой ушедших, вспомнили, доброе жалование им дали и на сей год к службе возвернули.

Прохор Зубчанин да Севастьян Большое Кузло. Из великого почтения к их искусству обоих звали по отчеству, хотя и были они служильцами по прибору и древнего родословья, яко у дворян, не имели. Первый – Семенович, а второй – Ермолаевич, даром что отца его никто иначе не звал, кроме как Возгря. Москва – город затейный, отец – Возгря, а сын вот – Ермолаевич…

Бой затихал пред гуляй-городом. Там и сям еще соревновались в лучном бою малые отрядцы, еще носились резвые десятки, пробуя силу неприятельскую в стычках. Но прежнего пыла не было в их рысканьи.

«До сумеречного часа могли бы Девлеткины люди еще разок попробовать на зуб крепостицу нашу, – размышлял Дмитрий Иванович. – С них станется! Татарове на бою неотвязчивы».

Хорошо бы подступился ко гуляй-городу Кудеярка, снедь рачья! Вот кому бы свинца да во белу грудь – в самый раз пожаловать! За все его заслуги волчьи, за изменную дерзость. Нет, сидит сиднем во стане крымском, глаз не кажет.

Не узрел его Хворостинин на брани сегодняшней. Дивился князь: не та у старого знакомца его порода, чтобы от сечи под кустом схорониться. Какой бы ни сделался изменник, а в трусах николи не бывал. На бой яко на братчину стремился, любил сабельное веселье…

«Что ж ты, друг любезный, умом болезный, на почестен пир не торопишься? Яко красна девица, честь бережешь, в светёлке девичьей от чужих очей прячешься! Смотри-ка, уже с три короба наберёг-то… Али студно своим в очи посмотреть?»

Вдруг у подошвы всхолмия, близ ручья, заметил Хворостинин некий призрачный танец, быстро приближавшийся к гуляй-городу. Круженья, взмахи, конский скок, невообразимо скорый, да брызги воды ручейной, взмётывающейся из-под копыт льдистой мукой…

Блещут украшенья на одеждах неведомых плясунов. Солнце, ко сну клонящееся, выбивает на них искристые клейма!

Яко сонмище привидений, некими чарами из небытия поднятых и к прельстительной коловерти назначенных.

Что за игрище?

Ага, вот оно что…

Сам Дивей-мурза на сером в яблоках аргамаке мчит в полусотне шагов от гуляй-города, а с ним дюжина излюбленных слуг в блистающих доспехах. То остановится на миг, то полетит втрое быстрее прежнего, то свяжет петлю, то крýгом пойдет…

«Вот сукин сын!»

Кое-кто из русских пищальников и лучников постреливал по стремительной стайке крымцев. Но тако неслись они скоро, что не мог их отыскать свинец, не могла нагнать их стрела.

– Легок аргамак-то его… не скачет, на воздусях яко ветер веет, – заговорил князь Лыков, стоявший рядом.

«Истинно так: хорош конь! Длинношеий, сухой, над землею в беге распластывается, ровно птица», – мысленно согласился с ним Хворостинин. Но вслух сказал иное:

– Поохрабрились! Под носом у нас разведывают, куда бы вдарить нам побольнее, где слабина, где что…

– Да в клочья бы их… Рвать, пластать!

– Не задорься напрасно. Велю – разорвешь. Жди.