Смещение

А еще нет Долли, с которой они договорились пойти в воскресенье в театр Кабуки, открывший сезон на Харкон-стрит. Нет ее бифштексов, которые он ел с отвращением только из-за нежной любви к этой безнадежно застрявшей в собственном детстве женщине, без которой, ему казалось, жизнь кончится. Долли, которую он любил и называл Долли-побрякушка, есть и в этой реальности, так же ходит по улицам, как прежде, но здесь и сейчас она с другим, а его, Карпентера не помнит и никогда не знала, и, если они встретятся на улице, она пройдет мимо, а он будет стоять, буравя взглядом ее затылок, а она не обернется, а если обернется, то удивленно или рассерженно… А вдруг… Вдруг — черт бы побрал квантовую физику! — увидев его, Долли воскликнет «Господи, черт с архангелами, это же Майк!».

Вдруг…

Эверетт ответил на не заданный вслух вопрос — медленно, выделяя каждое слово.

— Мы — метавидуум[8]. Единое квантовое существо. Мы — это Я. И мы — Я — лишь ничтожная осознающая часть реального метавидуума, реального Я, у которого таких запутанных частей — бесконечное число. Вы следите за мыслью?

Они не следили. Они мысль думали одновременно с ним. Шеффилд сидел, закрыв глаза. Он не знал физики, он ею пренебрегал в школе, не изучал в Гарварде, не интересовался, став адвокатом. Сейчас он физику знал, понимал, ощущал — но это было тяжело, и он мучился. Мучился, но цеплялся за новое знание, запихивал его в себя горстями, и с каждой секундой ему становилось легче. И труднее, потому что он был Эвереттом, Бербиджем, Ализой Армс и Лаурой Шерман, Карпентером и Лиз Эверетт… девочкой Витой. Он был в настоящем, он был в прошлом, он просто пытался быть.

Подобные чувства испытывал каждый, а Вита еще и жила прошлой жизнью Лиз, но ей было легче других — ненужное пока знание она инстинктивно отбрасывала, происходившее было для нее игрой, самой интересной, самой любимой, самой…

— Мамочка, — пробормотала Вита, прижимаясь к Лауре, — мы ведь вместе?

Конечно, милая, подумала Лаура, и Вита кивнула. Я это ты. Ты это я.

— Теперь представьте, — продолжал Эверетт, — бесконечное число частей Я стало манипулировать функцией распределения. Я еще не стал единой бесконечной сутью. Для этого требуется время, в течение которого Я-метавидуум полностью осознáю свою суть и смогу действовать в многомирии как единый разум. Это время, скорее всего, достаточно велико. Во всяком случае, больше нескольких дней, потому что процесс осознания начался, когда Я вскрыл конверт, и Я прочитал текст. Я все еще не полностью осознал даже себя. Я все еще думаю не только вместе, но и каждый сам по себе. В разных ветвях Я сдвигаю максимум распределения чуть иначе. В принципе, в одну сторону, потому что релаксация идет, и ее не остановить. Но с разными скоростями в разных мирах.

— Господи… — пробормотал Алан, прикрыв глаза ладонью. Он увидел свет, свет был черным, и чернота ослепила.

— Господи… — пробормотала Ализа и расплакалась. Она плакала, и ей становилось легче.

— Господи… — пробормотала Лаура, поняв, что хотел сказать Эверетт-Алан-Шеффилд-Карпентер-Ализа.

— Мамочка… — улыбнулась Вита.

И это, продолжал Эверетт молча, не было смысла говорить вслух, они — он — Я понимал без слов. Это означает, что распределение колеблется, возникают автоколебательные процессы, на которые Я повлиять не могу. Автоколебания возрастают и разрушают миры. Каждую ветвь. Любую. Волновые функции взаимодействуют. Новое равновесие наступит, релаксация произойдет, но это будут ветви, не похожие на те, что были.

— Но, — попытался возразить Карпентер, — люди помнят свою реальность и уверены, что ничего не изменилось. Реальность меняется только для нас, а для всех остальных…

Он не закончил фразу, поняв ее бессмысленность. Автоколебания могут стать запредельными, и миры начнут разрушаться, чтобы прийти к новому равновесию и новой функции распределения. Воспоминания начнут рваться так же, как будут рваться и сшиваться реальности.

Мир погибнет.

Мир выживет. Но станет другим.

Может — даже наверняка! — новое равновесие будет более совершенным. Но — другим. Хотим мы — Я — этого?

Марк встал. Марк расправил плечи. Марк подошел к отцу, смотревшему на сына с возраставшим удивлением. Роли переменились.

— Хью, — сказал Марк, взяв отца обеими руками за лацканы пиджака — жест, о котором и помыслить не мог в юности. — Хью, ты темнишь, верно? Ты недоговариваешь. Мы одно — да. Но не все, верно? Откуда ты взялся, отец? Ты умер полвека назад. Здесь и сейчас тебя быть не может. Или, ко всему прочему, ты открыл, как перемещаться во времени?

Он крепко держал отца за лацканы, и — удивительно — Эверетт не только не сопротивлялся, он положил обе ладони поверх рук постаревшего сына и гладил его пальцы.

— Отпусти его, — сказал Алан. — Он не явился ни из прошлого или из другой ветви. Если бы не было нас — всех нас, которые Я, — не появился бы и он.

Шеффилд приоткрыл правый глаз и кивнул. Карпентер громко выдохнул и с присвистом вдохнул. Лаура что-то шептала на ухо дочери, Вита слушала и улыбалась, глядя не на мать, а на застывшего, как статуя командора, Хью.