Смятение

Она кое-как скоротала вечер, делая вид, будто исполняет роль в довольно утомительной пьесе, и заметила с чем-то вроде подлинного интереса, что Майкл воспринимает ее игру, словно бы это и не игра вовсе. Он считал, что ей так же интересно все, что имело отношение к его кораблю, как и ему самому, а потому, подумала она, был бы весьма удивлен, если бы это нагоняло на нее скуку. К тому времени, когда надо было ложиться спать, он стал куда меньше похож замашками на школьного учителя, в целом стал радушнее и откровеннее. Было исполнено обычное представление в постели, однако вместо изначального отвращения она решила и дальше играть, выяснив при этом, что в таком случае ей вовсе ничего не надо чувствовать. Зато потом, когда она могла позволить себе ощутить одиночество, поскольку он спал, вал тоски по дому, страстной тоски по Хьюго накрыл ее с головой. В ушах у нее звучал его голос, тот, что услышала она в первый день: «Послушайте, а вы и в самом деле душераздирающе прекрасны…», «Чего бы мне сейчас и впрямь хотелось, так это лобстера». Она вспоминала тот день, когда он принес стол и они целый день потратили на то, чтобы вместе отполировать его настоящим пчелиным воском, и тот день, когда он отыскал стеклянный купол с цветами: «Свадебный букет мисс Хэвишем[58], – вскричал он, – мы просто должны это взять!» Его добрую заботу о ней, когда сунула помазок для смазывания горла слишком глубоко, ее затошнило и было до того мучительно… Никто в жизни не был к ней так добр: мама всегда следила, чтобы за нею был должный уход, однако обычно, когда болезнь проходила, наставляла, что, если бы Луиза была менее беззаботна, она бы, возможно, и не подцепила никакой гадости, отец всегда навещал ее, когда болезнь укладывала ее в постель, – и, насколько она помнит, такое внимание никогда не вызвало в ней признательности, ей даже как-то неловко делалось… Зато Хьюго сидел рядом, когда она проснулась ночью, после того как часами читал ей – ту совершенно замечательную книгу о том, как простой человек стал римским папой, очень интересное изложение личной фантазии писателя, как сказал тогда Хьюго, рассказывая ей о странном авторе, назвавшемся Бароном Корво[59]. Он отыскал «Адриана Седьмого» на каком-то книжном развале, он всегда находил книги (среди них никогда не попадались те, о каких она хоть что-нибудь слышала), приносил их домой и читал ей отрывки из них. Потом зазвучало его признание в любви к ней: «Вы существо, которое я люблю больше всех, кого я только встречал», – он произнес это дважды, второй раз в их последние секунды вместе. А потом – «Какая-то дьявольская неразбериха, правда?». До того он никогда не влюблялся, он признался ей в том однажды, когда помогал ей мыть голову. «Мне нравились девушки, и порой я даже думал, что они куда как не просты, но чувства мои к ним были весьма мелкими».

«Ты яблоками пахнешь», – сказала она ему однажды вечером, когда они лежали вместе, и сейчас она вспоминала, как после его ухода бросилась на кровать, на которой она спал, и, уткнувшись в подушку, уловила тот же самый – тонкий запах. Каждую ночь в такие часы она жила с ним и когда наконец засыпала, то держала свою руку, представляя, что это его.

Жуткий и бесцельный порядок проживания в гостинице в полном безделье установился быстро. В последующие недели она выбиралась на одинокие – и обычно под дождем – прогулки, обедала в одиночестве с книгой, иногда (оттого, что, несмотря на безделье, ощущала непреходящую усталость) поднималась в номер и лежала на кровати, плакала, а потом засыпала. До ужина то на одном корабле, то на другом собирались выпить: она неловко спускалась по осклизлым железным лестницам, вделанным в стену дока, на покачивающиеся палубы боевых кораблей, старый переоснащенный эсминец Майкла или на один из стоявших рядом фрегатов. Дальше спускалась по трапам в кают-компании разных размеров, но непременно пахнущие дизельным топливом, сигаретным дымом и влажными мундирами. Потом обратно в гостиницу на ужин, меню которого она очень скоро знала наизусть. Вечерами Майкл рисовал: офицеров-сослуживцев, иногда их жен, если те задерживались на день-другой, и никогда ее. Из ночи в ночь он утверждался в обладании ею, похоже, без особого удовольствия – скорее необходимый ритуал.