Смуглая леди (сборник)

Человек он был неторопливый, медлительный, хотя моложе Шекспира, но уже тоже в

летах и всегда помнил об этом. Но сейчас он летел, как стрела Робин Гуда. Сейчас он

толкал и опрокидывал прохожих. Сейчас он зацепился и опрокинул какую-то корзинку.

Сейчас он сбил ребенка и ребенок орал. Только одно помнил он: Виллиам был там!

Эта черная ведьма нарочно затянула его в это дело. Затем и записку переслала с ним

Виллиаму. Ах он осел, осел! Дубовая голова! Как же он не понял, для чего все это

делается? Чтобы Виллиам пошел к этой змее за объяснением, она тогда толкнет его в этот

котел. И это, конечно, Пембрук потребовал от нее. Ведь он лезет на место Эссекса в

королевскую спальню и поэтому знает все, что происходит вокруг.

Он бежал все быстрее и быстрее, не потому, что чрезмерно торопился, а потому, что

самые эти мысли требовали движения. Он был так взволнован и зол на нее, что уж не

осталось и следа от его высокой влюбленности. Черная ведьма! Ворона! Кладбищенская

жаба! Цыганка! Трактирная потаскуха! Девка! Он готов был избить ее в кровь

собственноручно, и изобьет, конечно, если она сейчас же не расскажет, где Виллиам и что

она с ним сделала. Да, он без всяких, прямо потребует, чтобы она ему сказала — где же его

друг. Он взбежал по шаткой лестнице, пролетел по коридору, подошел к двери.

Остановился.

Перевел дыхание.

Оправил одежду.

Поднял руку.

Стукнул раз, два, три.

Он почувствовал себя твердым, как будто вылитым из меди.

— Кто? — спросил его женский голос.

— Король Ричард Второй, — ответил он ясно и четко и сейчас же подумал: "Какая

дурацкая шутка".

Наступила короткая пауза, и вдруг страшно знакомый голос ответил ему из глубины

комнаты:

— А вам тут нечего делать, ваше величество. Вильгельм Завоеватель пришел раньше

Ричарда Второго.

Это говорил Билл.

Уф! Боже мой, какое облегчение!

Ричард отошел к стене, прислонился и стоял так неподвижно целую минуту. Он

отдыхал от страха, от всех тревог и волнений. Потом он вынул платок, отер лоб и

улыбнулся. Давно он уже не чувствовал себя таким счастливым, как сейчас, когда у него

обманом увели самую лучшую из любовниц.

Как быстро и решительно вошел он в комнату! Какой ветер поднялся от него, когда он

хлопнул дверью! Даже пламя свечи заколебалось и чуть не погасло. Как полный хозяин, как будто тысячу раз он был тут, подошел он к стулу, — раз! Сбросил плащ. Раз! Отцепил

шпагу и швырнул ее на постель. Раз! Подошел, внимательно посмотрел на этот ужасный

полог и рванул его так, что он затрещал и порвался, и пинком отбросил в угол.

Они стояли друг перед другом, и он смотрел на нее. От волнения и неожиданности у

нее ком подступил к горлу и дыхание перехватило. И, как всегда, прежде ослабли ноги.

— Ты?! — спросила она. И сама не заметила, как протянула ему обе руки.

Как он был прям, когда смотрел на нее! Какая беспощадность, отточенность всех

движений, невероятная ясность существования сквозили в каждом его жесте. Та ясность, которой так не хватало ей в ее путаной, чадной жизни. Во всей жизни ее, что состояла из

мелких интриг, ухищрений, легчайших взлетов и мелких падений. Теперь только она и

поняла, как ей не хватало его, с которым было так легко дышать и говорить обо всем.

И она пошла к нему.

Она пошла к нему, улыбаясь, протягивая руки и лепеча какую-то чепуху, хотя он еще

не улыбался и не говорил ей ни слова.

Пембрук, Бербедж, капитан какой-то, кто там еще? Господи, как они далеки все сейчас

от нее!

И тут он схватил и обнял ее. Грубо и больно, но как раз так, как ей было надо. И руки

его были нарочно жестки для нее, нарочно для нее грубы и смелы. И она опять удивилась

в эту последнюю секунду, теряя разум, а с ним и понимание происходящего. Каким же он

был всевидящим и умным! Как он отлично понимал, что вот эти грубые и жесткие руки и

нужны были ей сейчас больше всего!

Они стояли посредине комнаты, смотрели друг на друга, свеча горела, а дверь была

открыта! Вдруг он так же молча оставил ее, пошел и запер дверь на ключ. Потом подошел

к свече и резко дунул. Она погасла, будто ее обрезали.

— Но мне ведь темно, Билл, — потягиваясь, сказала она только для того, чтобы

услышать его голос.

И прибавила, изнемогая, свое любимое словечко, которое откуда-то приходило к ней

всегда в таких случаях: — Сумасшедший, сумасшедший! Ах, какой же сумасшедший!

Из темноты, не приближаясь к ней, он спросил:

— Во сколько к тебе должен прийти Ричард?

— Не знаю, — сказала она, даже в темноте привычно откидывая голову, поднимая и до

хруста заламывая руки. — Он совсем не придет.

Она знала, что он не верит ей, но понимала также и то, что много говорить нельзя. Но

ах, как легко дышалось с ним. Она чувствовала, как огромная и пристальная ясность и

беспощадность его существования заставляют ее светлеть и смириться в его больших

руках.

— Билл, — сказала она почти умоляюще, — милый ты мой!

Он понял, что ей надо, помолчал и наконец пришел на помощь.

— Лучше всего, если ты не будешь мять одежды, — сказал он мирно, — дай-ка я все

повешу на гвоздь.

И только она это услышала, как поняла — вот это и есть самое большое снисхождение, что ей когда-либо было оказано.

* * *