Смуглая леди (сборник)

— враг живых". Он не скорбел — он просто умирал и знал это. И одно утешение у него все-

таки было. Он умирал в хорошем месте — там же, где родился. Как старое дерево, он

чувствовал эту землю всей своей кожей. И были дни, в которые смерть от него как будто

отходила. В эти дни он просыпался вдруг веселый, бодрый, брился, умывался над тазиком, требовал свежую, хрусткую сорочку с обшлагами, смотрелся в зеркало, сидел поверх

одеяла, читал и думал: "А может, и обойдется! Вон сколько раз к отцу вызывали

священника…" И был бодр до вечера. А к вечеру в груди его ссыхался какой-то колючий

комок, и он не мог уж сидеть и полулежал, но все еще старался обмануть себя, сдержаться

и не кашлять. Но кашель все равно уже был в нем, он нарастал, рвал грудь, душил, клокотал, лез вверх по горлу, и через несколько минут уже спешили домашние, несли

полотенца и звали доктора.

Все двигалось неясно, как в угаре или в грани большого хрустального кубка (ему

такой привезли из Вены). Свечи горели радужными мутными пятнами, люди говорили

шепотом, ходили неслышно. Он лежал, вытянувшийся, обессиленный, с начисто

опорожненной грудью. Потом он переставал существовать и приходил в себя от

противного, приторного запаха болезни — это его обкладывали горячими выжатыми

полотенцами. Потом жесткие холодные пальцы доктора уходили ему под ребра, в живот, на сердце снова клали горячую тряпку, а он кричал и хотел ее сбросить. "Потерпите, потерпите, — говорил доктор властно, — сейчас все пройдет". И верно, через несколько

минут он забывался. А утром просыпался умиротворенный, тихий и как будто совсем

бестелесный. И опять лежал и думал: нет, все-таки хорошо, что он здесь, хорошо, что у

него все в кулаке, — дом, где его родили, церковь, где его крестили, школа, где его учили, дом, из которого он ушел, и дом, из которого его вынесут. Как на круге башенных часов, -

все можно обойти за час. А у него на это ушло пятьдесят два года! Боже мой, Боже мой!

Боже правый! Боже сильный! Боже крепкий! Зачем же ты все это так устроил? Ведь все и

было и как будто не было, все как на яву и все во сне, а вот когда умру — именно это и

назовут моей жизнью.

А сад возле дома ему все равно нравился, он любил зиму: ранний пушистый снег,

мягкую, нежную порошу, кисти на вязах и белые колокола на елочках. Любил весну, ее

грязь и ростепель, бурые ручьи. Стайки белых бабочек обсели лужу, колодец в плюще и

около него желтовато-зеленые, хрупкие и липкие стебельки, — он знал: летом здесь

сомкнутся ряды лилово-багровых, таинственно сизых и крапчатых, как щука, меченосцев, и они совсем скроют колодец, а когда колодец засквозит вновь, то будет уже осень, и все

эти ирисы, лилии, нарциссы согнутся, пожелтеют и повянут; с деревьев посыплется

листва, и весь колодец — вся черная вода его — усеется багровыми и красными корабликами.

Раньше он любил в такую пору стоять над прудом и смотреть, как их гонит ветер, но

сейчас он знал — этого уже не увидать. Осень не для таких, как он. Но вот на эту весну и

даже на лето он еще надеялся. И смущало только одно: однажды, осматривая его, зять

вдруг сказал деловито: "Нельзя же вас на целый день бросать на детей и женщин: я съезжу

в Лондон и захвачу оттуда своего помощника". Он тогда смолчал, а когда доктор собирался

уходить, спросил: "А зачем вам помощник? Разве мне стало хуже?" Доктор — он стоял уже

около двери и тихонько толковал о чем-то с женой — ответил: "Почему хуже? Просто вы

больны — и все тут! А болезнь требует ухода! У меня есть на примете один человек, я

думаю, он вам придется по вкусу — студент!"

После второй бутылки доктор Холл сказал:

— Ну, так я думаю, что мы уже сговорились, я хочу прибавить вот что. Вы, наверное, из

наших разговоров поняли, что больной совсем не из легких?

Гроу кивнул головой. Да, это-то он уже понял.

Холл в раздумье погладил двумя пальцами подбородок.

— Совсем, совсем не из легких, — повторил он, наоборот, это сложный и трудный

больной. Со всякими причудами.

— Да знаю я актеров! — сказал Гроу.

— А! Это все не то, — досадливо поморщился Холл. — Таких вы не знаете. Он пайщик, руководитель королевской труппы, его вызывали во дворец, и он говорил с королем! У

него хранится рескрипт.

— Да, это так! — кивнул головой Волк. — И от этого они уже никуда не уйдут.

— Было время, когда некоторые молодые люди из знатнейших фамилий… — продолжал

Холл и вдруг остановился.

— Но это было в молодости, — объяснил Волк. — В дни его ранней молодости все это

было. Потом этого уже не стало.

Помолчали.

— Ну так вот, трудный больной, — заговорил доктор, — как все актеры, мнителен и

вспыльчив. И язык как бритва! К этому нужно быть готовым.

— Но зато и отходчив, — сказал Волк, — не надо только говорить ему под руку. От этого

Боже избави, конечно, но после он сам все поймет.

"Так что же это за актер такой? — подумал Гроу. — Во дворец его вызывают, с королем

он беседовал! Пайщик! Рескрипт! Дом двухэтажный. Дочка у него замужем за доктором!

Вспыльчив, с причудами! Не больно много среди актеров таких! Бербедж разве?" Он было

приоткрыл рот, чтобы спросить, но вдруг остро и болезненно подумал: ну что толку