Смута

– Шуйский царь без царства, – ответил Вельяминов. – Мне не Шуйский дорог, а дорого мне царство, которому я сын. Я не могу видеть, как Шуйский от своего хитрого ума развеял в прах огромную страну. Каждый город сам по себе, каждое село само по себе. И люди тоже сами по себе… Пусть Вор, да царь.

Годунов улыбнулся.

– Да поможет нам Бог, Мирон Андреевич. Ты, однако, приглядывай за панами. У них на чужое роток открыт широко и страшнее, чем у волка. Главное – не позволяй жечь деревеньки.

В тот же день Вельяминов говорил Постнику Ягодкину, который шел с отрядом пана Наливайки собрать с Владимирщины подати для тушинской казны:

– Смотри за поляками в оба глаза. Не позволяй насильства и грабежа. Будь защитником своей русской крови, не прибавляй сирот и нищих.

Был Постник Ягодкин могуч, широколиц. Глаза голубые. Волосы белые, шелковые. Внучок Илье Муромцу. У дьявола, коли он из ангелов, тоже крылья, должно быть, растут.

Миновав пригородные села и деревеньки, Постник предложил Наливайке идти на реку Судогду по монастыри. И вышли они на реку и увидели два каменных красавца: белый и красный.

– Красный – богатый мужской монастырь, – объяснил Постник казаку, – белый бедный, но женский. Выбирай. Наливайко сорвал торчащие из-под снега былинки.

– Короткая – женский, длинная – мужской. Тяни.

Постник вытянул короткую. Засмеялись атаманы, разъехались. Одна дружина по бережку, не торопясь, – монастырь – дичь безногая, – другая дружина рысью, к броду, на другую сторону реки.

Коршуном, черной молнией ударил на монастырь Постник Ягодкин. К обеденной трапезе пожаловал, появившись вдруг, без шума, без спроса.

– Вас все рыбкой потчуют, сестрицы? Плотвичками да ершиками? – Постник рукой влез в горшок с ухою и выкинул на стол жалкую рыбешку. – Ребята, несите на стол все, что водится в погребе матушки игуменьи. Ее, госпожу, тоже тащите сюда. Зачем отдельно кушает? Такая же Христова невеста.

Игуменья, на ее беду, оказалась княжеского рода, и лет ей было очень немного – за двадцать.

– Сама осетром потчуешься, а сестрицам – на тебе, Боже, что мне негоже? – спросил игуменью Ягодкин. – И винцо пьешь сладкое. А ну-ка, сестры, отведайте господской радости.

Дружинники сначала сами хлебали вино, потом разносили чаши монахиням, упрямым вливая в рот насильно.

– Хочу отведать от тела игуменьи, небось сладкое от ее сладкой еды. И от тела простой инокини: не горчит ли от черной корочки?

Старые монашенки зарыдали, завопили, игуменья же осенила себя крестным знамением и Постника перекрестила, когда тот подходил к ней, засучивая рукава.

– Ставьте, которая помоложе! – приказал Постник подручным, а когда самую юную, востроглазую инокиню вывели и поставили рядом с игуменьей, подмигнул братве: – Глядите, как баб надо раздевать.

Единым движением оставил игуменью в чем мать родила. Хвать инокиню – и та такая же лебедь белая.

– А у этой-то, – обрадовались тушинцы, – и тело белее, и титьки толще.

– Ставь их всех, ребята! – махнул рукою Постник.

– Да вы хоть из церкви выйдите! – крикнула старая, никому не нужная черница. – На вас Бог смотрит, Богородица!

Где уж там советы слушать! Пьяная орава задирала монахиням рясы, насиловала скотским образом, а кто, скинув со стола посуду, на столе. Потом опять все пили, и снова насиловали, и опять пили, и горланили дикие песни. Тыча саблями в тела юных послушниц, заставляли плясать голышом, сами раздевались догола.

– Отвезем-ка подарочек Наливайке! – вдруг сообразил Ягодкин и погнал самых юных монахинь, прихватив игуменью, на переправу.

Казаки подарочку обрадовались, потащили послушниц с инокинями по кельям. А Ягодкин как сбесился.

– Сейчас я покажу, какая она, Русь, праведница! Сейчас покажу.

Монахов напоили до безобразия, разорили земляную яму, достали из затвора схимника, тоже напоили. Силой, все силой. Собрали опять монашек и устроили в храме срамное служение. Монахи, поставленные на оба клироса, горланили похабные песни, монашенки плясали перед алтарем. К ним в хоровод толкнули нагого затворника. А юницу, которую растелешили вместе с игуменьей, вырядили в священнические ризы и приказали стоять в Царских вратах и кадить.

– Слушай, тебе не страшно? – изумился Наливайко. – Я униат, но мне не по себе.

Постник только зубы скалил да рычал, как собака.

– Знаю я их святость! Моя сестра девочкой целый год в монастыре жила. Рукоделью ее учили. И самая святая иголкой ей под ногти колола за каждую промашку.

Всю ночь шел мерзостный праздник под взглядами икон. Спали в церкви, повалясь где попало и кто на ком.

Днем казаки и ратники встряхнулись по-псиному и ушли.

Монахи и монашенки, оставленные в позоре своем и в разорении, смиренно принимались за дела и молитвы, иные же покинули обители, чтоб не видеть свидетелей своего унижения.

Но игуменья осталась. Через девять месяцев почти все ее монашенки родили, а сама она родила двойню. Детей игуменья приказала сохранить, но то особая история.

48

Усердие Матвея Плещеева в боях под стенами святой обители Троицы и Сергия было замечено самим Сапегой.