Смута

Видя, как гибнут храбрейшие, Сапега послал в обход села Здвиженского подоспевших пятигорцев и двинулся с основными полками на сближение с русскими.

Прискакали адъютанты с первыми известиями:

– Знамена Стравинского, Токарского, Лаща пленены русскими. Погибло не меньше ста гусар.

Он и сам с холма видел, как россыпью откатывают от русских полков пятигорцы.

– Ваша милость! Ваша милость! – Хорунжий Вашинский указывал на конный отряд, гнавший остатки отступающих. – Они же к нам стремятся!

Василий Ногтев во все время боя так и не дотянулся саблей ни до единой польской спины. Он и теперь скакал следом за яростно-свирепым юным Ромодановским, сыном воеводы, и не мог хоть на мгновение опередить его, самому, самому сразить пришельца, ибо, сойдясь с врагом в бою, знал, как он его ненавидит – непрошеного гостя. За весь свой позор, за всю свою подлость, за Бориса, который ловчит перед Вором, боясь геройством принести роду забытье и нищету.

– Да ведь это Сапега! – закричал Василий рвущемуся на холм Ромодановскому.

С холма обвалом сыпались на зарвавшихся русских храбрецов гусары, казаки, пятигорцы.

– Ах ты боже мой! – Князь Василий осаживал коня и шарил рукою, ища на поясе пистолет.

Их окружали, но он нашел-таки витиеватую ручку, приноровился, пальнул. И чуть не выпал из седла от радости. Попал!

– Попал! – кричал он, снова догоняя Ромодановского, но тому некогда было даже поворотиться. Гусары, будто железные идолы, неотвратимо отрезали все пути к отступлению. Князь Василий только потом уж сообразил, почему остался цел. Ромодановского проткнули копьем навылет, но он, умирая, застрелил с левой руки одного гусара, а другому, обидчику своему, отвалил саблей голову. Они повалились с седел друг на друга, поляк и русский, и он, Василий, проскакал в эту брешь.

Короток ствол у пистолета, пуля ударила в лицо Сапеге. Разорвала щеку, ушибла лицевую кость.

Хорунжий Вашинский рукою снял свинцового шмеля, крича, чтоб подали носилки.

– Не сметь! – здоровым углом рта цыкнул Сапега. – Заткните на мне эту дыру… Да хоть пыжом! Присыпьте рану порохом. И пыжом! Пыжом!

У хорунжего дрожали руки, но он исполнял, что ему приказывали.

– Коня!

Сапеге подвели коня.

– Трубача!

Запела труба. Всею массой коней, людей, железа, огня навалился неистовый Сапега на полк воеводы Федора Головина. А тому пуля ребро помяла. Крича, как заяц, кинулся Головин в лес, ища спасения. И многие побежали. Один только Ромодановский-старший удержал свой полк, отразил поляков и отошел, собирая по дороге бегущих. Тут и сам Иван Иванович Шуйский пристал к крепкому полку: Ивана Ивановича саблей ранили. Пришлось остановиться, перевязать, чтоб не истек кровью.

Бояре да начальники прибежали в Москву толпой, без войска. Сельские дворяне и простые воины утекли по своим городкам, селам, деревенькам, починкам. За кого битым быть? За что? Бояре то к Вору перелетывают, то обратно к Шуйскому, о себе пекутся, а за них, мерзавцев, голову клади. Но разбежавшиеся не считали себя битыми, ибо видели, как бегают от них хваленые крылатые, слышали, как свистит им в задницу ветер с их дурацких крыльев. Кабы не смешал ряды очумевший от боли Федька Головин, может, и устояли бы… Не судьба.

Судьба Русской земле уготована была, как Ионе утроба кита. Иона три дня созерцал ужасы живого гроба, а Россия три года же жила безвластная, не имея веры в день завтрашний.

23 сентября Сапега пришел под стены Троице-Сергиева монастыря.

45

– Он по губам мазнет да и был таков! – объявил своей пастве, послушав сладкоголосую грамоту Вора, поп Тихик, у которого церковка была с лукошко, а сам он с мизинец. Деревенька Киржач стояла над золотистой рекой, устланной песками, просыпавшимися с солнца. Кругом стояли сосновые солнечные боры, выросшие из длинных утренних лучей. Когда был ветер, боры гудели подобно громокипящему морю, когда было покойно, на боровых вершинах возлежало море тишины.

– Тебе бы, батька, все Шуйскому аллилуйю петь! – крикнула озорница Павла, жена кузнеца Пуда.

Эта супружеская пара среди крепкой, владимирского замеса толпы – как Иван Великий с Успением среди сирых избушек. Огромные, светлые, озаренные красотой и всякой мочью.

Воевода Федор Кириллович Плещеев, ведший свой отряд на Суздаль, не рассердился на попа, а рассмеялся.

– Батюшка поет тому, кто в Москве. Да ныне вся Москва в Тушине, у истинного государя в ногах. – И весело закончил: – Жили мы от всей-то благодати нашей хуже побирушек. Радуйтесь, что старому конец. Как сядет государь в Москве, привезут тебе, поп, тарханную грамоту, и тебе, деревня, – от всех царских поборов свобода. Царскую казну вольные купцы золотом наполнят. А вы работайте на себя да богатейте!

После таких пряников как было не покормить приморившееся от долгого перехода войско. Покормили. Мужики запрягли лошадей в телеги, отвезли отряд до другого села.

С неделю радовались новой жизни. В церкви орали, глушили голосок попа Тихика, когда тот упрямо пел здравие государю Василию Ивановичу, государыне Марье Петровне:

– Царю Дмитрию здравие, царице Марине!