Смута

– Москва жива северной дорогой. Поди, воевода, возьми Переславль-Залесский, а коли будет удача, то и Ростов.

Получить большую службу – всему роду прибыль. Не беда, что служба эта – перехватить ножом горло матери-России. Было одно царство, станет другое, а русские люди – куда они денутся?! Бабы – как поле, народят людишек. Народ – он и есть на-род, каков на-род, таков и народ. Ведя к Переславлю свой пестрый воинственный табор, Матвей думал, как лучше подступиться. То ли с Плещеева озера – здесь ни стен, ни башен, вода мелкая, дно твердое, то ли сокрушить дерзостью, напасть врасплох на Горецкий монастырь.

Но напрасно Матвей напрягал свой полководческий гений. Не войско – разведку встретил Переславль-Залесский праздничными звонами и хлебом-солью. Встречать войско люди вышли в лучших платьях, с крестами, с иконами, со священством и монахами. Повели в город как гостей. На площади столы с калачами, рядом бочки с вином. Первыми угощались сами горожане, чтоб гости не подумали чего худого.

Матвей с атаманами был зван в палаты лучших людей, там ему и поведали о затаенной мечте переславцев – пойти на Ростов и ограбить. Уж больно он богат, уж больно купцы ростовские заносчивы, не дают житья переславской торговле.

Плещеев только ушами двигал, до того ему было удивительно. Удача сама валила в руки, и столь щедро, что и рук не хватало все объять.

Рыбарь выбрал сеть и загляделся на Неро и небо. Рождавшийся день являл такую красоту, будто желал, чтобы новый год, начавшийся полтора месяца тому назад, помнили по сей октябрьской драгоценности, дню памяти святых отцов седьмого Вселенского собора.

Попалась всего одна рыбина, толстый, золотой, с жарким оперением карась. Но рыбаря не смутил небогатый улов. Не ради рыбы был он здесь, а ради утра посреди воды, земли и неба. Чудо чудное, отсюда, с Неро, – монастырей было два: один – куполами в небо, другой – в озеро. Две увенчанные крестами бездны, обе сияющие, синие. И попробуй отличи явь от морока. Вода ни единой морщинкой не попортила ни храмов, ни куполов с крестами.

Рыбарь был в черной рясе, имел на груди медный крест, а на плечах легкую соболью шубу.

Сеть трепыхнулась, то изнывал от плена красавец карась.

Рыбарь фыркнул в бороду. Этого карася пристроили в сеть еще до того, как лодка отчалила от берега.

Сердобольный келейник Илья не мог допустить, чтобы митрополит да ничего не поймал. А чтобы их преосвященство не догадалось о подвохе, сеть складывали в березовый кошель, закидывать-то придется в полутьме, до солнца.

Карась, возмущенный прикосновением рук к своему золоту, бил хвостом, вставал на голову, даже пищал, но его все-таки ухватили, освободили от пут, и вот уж просиял он из вод Неро радостным сиянием.

Монах ополоснул руки, сел на скамью, снова засмотрелся на купола церквей.

– Господи, помилуй меня, бедного Федора! – Этот навернувшийся на язык Федор смутил его. – Фи-ла-ре-та!

Он почти пропел монашеское свое имя, но сердце осталось глухо к музыке имени, на которое обрекли силой.

Федор – Божий дар, Филарет – всего лишь любитель добродетели.

Умник Годунов, движимый корыстью рода, убирал с пути сына всех, у кого по жилам лилась царская кровь. Единый золотник этой крови в юноше, в старце ли был страшен Борису. Хитрил по-змеиному, жестокосердствовал, и что же? Бог задул свечу Годуновых и ненароком другую, рядом стоящую, свечу Московского царства. Темно на Русской земле. А где тьма, там гады кишат, ядовитые, безобразные…

Думая о погасшей свече царства, чувствовал себя ловцом подметных карасей, напрягал слух, чтоб услышать плач души, но душа молчала. Он даже сунул персты в уши, может, воском залиты?

Не узнавал себя Федор Никитич. Царство, как расслабленный человек, тысячу раз проткнутое ножом, истекает и кровью и гноем, а ему, с его-то золотниками истинной царской крови, не больно.

– Не больно, – сказал вслух, – ибо умерщвлен для суеты мирской, для всего бренного. – Он сделал над собой усилие, чтобы ощутить в себе, через кровь свою, царственность. Материнская кровь царя Федора Иоанновича была кровью Романовых.

– Михаил, сынок! – прошептал Филарет и оглянулся за спину.

Упаси господи, чтобы сия мысль попала кому-то на уста: убьют.

Филарет перекрестился и услышал, как громово вздыхает в нем сердце. Нет, не умерло оно для жизни. Тишина его притворная. Гладь Неро тоже за единый миг может всколыхнуться, заплескать, заходить волнами.

Он смотрел на купола Успенского собора и заставлял себя думать о ростовской старине, торопливо погружая запретные мысли о сыне Михаиле на самое дно души.

«Как карась ушел в тину, так и вы, надежды, умолкните!» – приказал себе Филарет и заслонил тайну именем святого Леонтия, основателя Ростовской епископии, а потом именем Василька, храброго князя, что встал на Батыя на брегах реки Сить.

Прознобило вдруг. Подумалось: Леонтия убили свои язычники, Василька, раненого и плененного, замучили татары. Оба были как скала. Один не отступил от Христа, другой от Родины.