Смута

Васена давно уж глядел на крест и купол. И было ему стыдно перед Богом, перед крестом, перед светом небесным, но кишки в животе словно в веревку сплетались, больно было от голода. Васена еще во сне решил: «Пойду нынче к лавке калачника, налечу, укушу калач, а там пусть хоть убьют».

Страшно было просить у Господа, чтоб своровать помог, но матушка варила одни свекольные листья, больше заправить вареную воду было нечем. Батюшка, псаломщик Аника, еще летом убежал в Тушино. В Тушине, рассказывают, сытно, и Васена ждал отца, может, принесет хлебушка. Долго ждал. Зима на дворе, а его нет как нет.

Быстро, чтоб Господь не очень уж осерчал, перекрестился Васена на золотую луковку в небе, на святой крест и уперся глазами в калачную лавку. Калачи на бечеве висят, как рыбы, но эти от мороза каменные. Горячие калачник на лотке выносит. Дороги калачи! Ужас как дороги! Однако арбатские люди покупают. Муку, коли есть, поберечь надобно. Зима впереди еще долгая, а там весна, лето. Попробуй дотяни до нового хлеба. Да и будет ли конец осаде?

Васена решил калач руками не хватать, калачник треснет по рукам – пропало дело, попусту согрешишь. А вот зубами калач схватить – тут уж чего-нибудь да попадет в живот.

– Эх! – сказал Васена, надвинув колпак на уши, чтоб не сбил калачник. – Чей день завтра, а наш ноне.

Подскочил на месте козой, кинулся со всех ног к заветному лотку. Хвать зубами калач и бегом. Калачник в крик, охотники наказать вора – вот они. Не ведая спасения, метнулся Васена на паперть, за Мину, за блаженного дурака спрятался. Мужики, что гнались за воришкой, Мину отбросили – и взлетел над Васеной кулак, как раз с его голову.

Быстрее птички промелькнула в голове жалобная мысль: «Калач – в зубах, а кусочка так и не сглотнул».

Шарахнулся мальчик от кулака в сторону и попал в самые-то ноги выходящего из храма царя Шуйского. Глянул царь на мальчишечку с калачом в зубах, на разъяренных мужиков, головой покачал.

– Слышь, калачник! – молвил государь, снимая с руки перстень. – Вот тебе золото с яхонтом… И вот тебе мой наказ: корми всякую дитятю, приходящую к тебе, бесплатно во все дни осадного сидения.

Догадливые люди сдернули с Васены колпак, и царь погладил мальчика по вихрам.

– Как зовут тебя?

– Васена.

– Вася, стало быть.

– Вася.

– Тезки мы с тобой. Каждый день ходи к калачнику с братьями своими, с сестрами. Есть братья-сестры?

– Есть! Три братца и три сестры.

– Калачник вас попотчует, а я про то проведаю.

– Государь! – Зеваки стали опускаться на колени. – Дорог хлеб в Москве! Смилуйся, вели купцам скинуть цены. – Будет по-вашему. Не останетесь без блинов на Масленицу. Все будете с блинами, и досыта, – ответил государь. – Вот на том моя рука.

Протянул руку калачнику, и Васена, поразмыслив, разбил их. Он уж навертывал калач, и от хлебушка, от тепла хлебного нос у него оттаял и шмыгал с большим удовольствием.

Вот только на золотой купол, съев калач, забыл Васена поглядеть.

Вернувшись во дворец, Василий Иванович пошел к Марье Петровне и слово в слово рассказал о разговоре с голодным Васей и о своем обещании москвичам.

– Бог наградит нас! – улыбалась бледненькая Марья Петровна, беременность давалась ей тяжело, но ей и недомогания были в радость.

Василий Иванович тут же, при супруге, распорядился послать на Троицкое подворье за келарем Авраамием Палицыным. Московские житницы Троице-Сергиева монастыря были полнехоньки.

– Я уговорю келаря продавать рожь по-прежнему, по два рубля за четверть. – И покручинился: – Ох, купчики, купчики! Друг перед дружкой молятся Христу, а нажиться на горе, на гладе им не грешно, не зазорно.

– Спасибо тебе, государь мой! – Марья Петровна взяла руку Василия Ивановича и прижалась к ней щекою. – Народ к тебе за твое благодеяние потеплеет.

– Потеплеет, – согласился царь, глядя перед собой грустно и просто. – А как докушает калач, так тотчас и отвернется.

Москва на Масленицу без блинов не осталась, но в субботу, что зовется золовкиными посиделками, когда ставят снежные города, берут их с бою и купают воеводу, защитников крепости в проруби, в хороший веселый день, а пришелся он в 1609 году на 17 февраля, на преподобного Федора Молчаливого, на Красной площади поднялся большой шум.

Верховодил бунтовщиками Гришка Сунбулов. Три сотни дворян, обросшие толпой холопов, охотников пограбить, стали клясть царя, обвиняя во всех бедах, грянувших на Россию.

Толпу в Москве испокон веку принимали за народ. «Народ» этот глотками Сунбулова и дружка его Тимошки Грязного потребовал для ответа бояр.

Бояре хоть не все, но явились. На Лобное место поднялись князь Мстиславский Федор Иванович, Романов Иван Никитич, князь Голицын Василий Васильевич.

– Сведите с престола Шуйского! – кричали дворяне. – Вы нам Ваську посадили на шею, вы его и стащите прочь! Он царствует, да дела не делает. Страну погубил и нас всех погубит.

Бояре, ничего не отвечая, сделали вид, что отправились за царем, а сами разбежались кто куда и попрятались.

На площади из сановитых остался один Голицын. Ждал: не выкликнут ли его в цари?