Смутные годы

– Хочешь загонных, гетманских? Из-под Москвы берёг. А сейчас отдам. Поруби, потешь руку!.. Чай, застоялась в темнице без дела-то? – усмехнулся он и крикнул дворецкого: – Князь Семён!

– Слушаю, государь! – услужливо откликнулся тот.

– Вели гнать сюда пахоликов, что за сторожами! Хотя постой, не надо! Зови Сицкого! Да поживей!

Звенигородский вышел из палаты.

– Сейчас потеха будет! – громко крикнул Димитрий. – Все во двор! Сабельки прихватите!

Он поднялся с лавки, пошатываясь, двинулся к выходу из палаты. За ним потянулись гости.

– Что ещё надумал-то? – легонько подтолкнул Трубецкой в плечо Заруцкого.

– Потеху, – коротко ответил тот. – Государь у нас весёлый… Серчаешь, Дмитрий Тимофеевич?.. Ну-ну, серчай. А ты представь, что было бы, если бы ты не ушёл тогда… Молчишь? – напомнил Заруцкий Трубецкому уже который раз всё о том же, о Тушинском лагере.

– Не от казаков уходил – от Рожинского, – стал оправдываться Трубецкой почему-то именно перед ним, перед атаманом с Дона. От этого он обычно раздражался на себя и на него, но и был не в состоянии противиться сквозившей в его голосе парализующей воле…

– Не дело, князь, говоришь! – досадливо отмахнулся Заруцкий от такого, по-детски легкомысленного довода, не веря ему. – Городок-то сами мы и порушили!.. И не послы тому виной!

Он остановился, чтобы пропустить его вперёд в дверях.

– Как твой брат-то, Александр? С громким именем Меркурий! – с чего-то перешёл он на другую тему разговора.

– Убит он, – ответил Трубецкой, недоумевая, почему он вдруг вспомнил Александра. – Ещё в августе, двадцать второго дня…

– А-а! – протянул Заруцкий. – Сочувствую. Жаль – хороший был малый… Ладно, пошли, пошли!

Они спустились с теремного крыльца.

На дворе уже толпились донские казаки вокруг кучки полураздетых пахоликов.

– Ну что, воины, потешим руку? – спросил Димитрий дворян. – Князь, они твои, – сказал он Урусову. – Но прежде покажи, не ослабела ли рука за приставом.

Он сбросил с себя на снег свой тулупчик.

– Давай сначала ты, потом я!

Он подошёл к Бурбе, выдернул у него из ножен саблю и, примериваясь и разминая руку, поиграл клинком, рубанул пару раз воздух: «Эх, эх!» Крикнул: «Урусов, начинай!»

Урусов побледнел от ненависти к нему, к этому стоявшему перед ним рыхлому, с одутловатым лицом человеку. В голове у него зашумело… Но плети и сырая вонючая темница уже кое-чему научили его. Он смолчал, только вынул из ножен клинок и покорно шагнул вперёд.

Казаки схватили одного из пленников и толкнули к нему.

Путая русские и польские слова, тот что-то закричал, пронзительно, по-журавлиному, пытаясь удержаться на ногах от сильного толчка, и шатнулся в сторону Урусова. В ту же секунду ярко блеснул клинок, и пахолик тупо уткнулся лицом в снег…

В толпе, наблюдавшей за этим, одобрительно крякнули: «Вот те да!.. Это по-нашему!»

– Хорош! – сказал Димитрий, завистливо глядя на Урусова. – Да, не сломался.

Он прошёлся перед боярами и атаманами, резко повернулся на высоких каблуках, крикнул: «Давай следующего!»

Казаки вывели другого пахолика.

Стараясь повторить удар Урусова, он коротко взмахнул саблей и лишь осадил пахолику плечо.

Поляк вскрикнул и здоровой рукой зажал рану.

Он же обозлился и рубанул его ещё раз… Рубил он наотмашь, широким замахом, и снова промазал, только отхватил пахолику руку: безобразный обрубок отскочил в сторону, и на снег фонтаном брызнула кровь.

Тут же из-за его спины выступил Заруцкий и со словами: «Давай помогу, государь!» – деловито, одним махом, снёс пахолику голову.

– Крепкий попался, собака, – спокойно сказал он, кидая саблю обратно в ножны.

Димитрий холодно глянул на него, скупо выдавил:

– Спасибо, мой боярин…

На дворе стало тихо: все насторожились, ожидая неприятностей.

Он же отвернулся от Заруцкого, устало бросил ближним:

– Всё, хватит, пошли в терем.

– Куда этих-то, государь?! – крикнул Бурба, показав на пленных.

Димитрий желчно ухмыльнулся: «Отдай Урусову!.. Он любит полячков!»

Не упустил он, напомнил, что того, как и Ураз-Мухаммеда, под Смоленском в своей ставке принимал сам Сигизмунд.

– Хотя нет! – остановился он. – Зачем они ему? Сведи на Оку и посади в воду! За кормами шли – теперь пускай сами покормят рыбку!

Он повернулся и пошёл к терему, даже не заметил, как Звенигородский, догнав его, накинул ему на плечи его потрёпанный тулупчик.

* * *

Покачиваясь в седле, Урусов ехал впереди большого отряда арзамасских татар. Он возвращался из-под Коломны. Туда, против отложившегося города, занятого кормовщиками Гонсевского, он ходил по наказу «царика». На душе у него было спокойно.

«Поляки в Москве… Хм! Вот ведь как бывает», – подумал он, и на него накатило, неотступно, неотвязно: вспомнилась вся его дёрганая жизнь на Руси.

Давно, более двадцати лет назад, на улусы его отца, мурзы Ян-Арслана, пришли волжские и яикские казаки и разорили их. Тогда он не знал, не догадывался и не задумывался, чем был вызван этот погром именно улусов его отца.