Смутные годы

– Хвор, сказывают!..

– Хм!

– Почему отъезжать собрались? – строго спросил Филарет служилых. – Кто давал клятву на Москве: не отступать от земли?!

– Государь послал! Как! Ослушаться? – заносчиво вскинул вверх бороду Сукин. – Я государю служу, а не земле! – заявил он. – Домой, на Москву, Сапега послал. Кончено-де, сказал, мое послование! Владислав на царстве! Что ещё-то надо?!

– На каком таком царстве?! Подумай хорошенько! – вытаращился на него Голицын.

– Посольство ещё и не начиналось! – занервничал Филарет. – Дело-то наше ещё впереди!

Сукин скептически пожал плечами: мол, кто как считает.

– О каком деле ты говоришь? – возразил Мезецкий Филарету. – Какое так называемое наше дело, когда в Кремле стоит Гонсевский? Тут, тут… И не знаешь, голова идёт кругом! И что делать-то! Вот ты, – обратился он к нему, – и скажи: зачем мы торчим тут? Что – зовём королевича на царство? Когда поляк-то – в Кремле стоит! Ха-ха-ха!.. Король кого захочет – того и посадит! Или сам сядет! И не мы будем тому виной! Не мы!..

– Чистеньким хочешь быть?! – с сарказмом вырвалось у Голицына. – Ишь, как Гермоген заговорил! Хм-хм!.. Чистеньким, блаженненьким, вон – царь Фёдор только был! И что из того вышло? Бориска на нём сидел, Бориска!.. Вот так-то оно всегда! – сжал он кулачки от одного лишь воспоминания о Годунове…

В палатку вошёл Яков Барятинский. За ним вошли Томило Луговской и Борис Пушкин, обеспокоенные громкими криками, доносившимися из палатки.

Филарет молча кивнул им головой на лавку, дескать, садитесь, раз пришли, слушайте.

– Подписались за короля – за поместьица! – с возмущением выкрикнул Голицын. – Сапегина, Сапегина работа! Ух ты! Довёл-таки!.. Данило Иванович, одумайся! И ты, Василий Борисович! – обратился он к Мезецкому и Сукину. – Как людям-то смотреть в глаза будете, когда вернётесь в Москву?!

– Евфимий, ну келарь-то получил, много вотчинных грамоток получил от Сигизмунда! Богомолец он его теперь! – с ядовитой насмешкой произнёс Филарет, вспомнив, что Авраамий поднёс королю самые богатые дары. А теперь вот стало известно, что он бил королю челом о старинных вотчинах Троицы и выпросил грамоту на сбор монахами пятенной пошлины [67]на конских торгах в Москве. И почему-то он умолчал об этом от посольских, хотя слух дошёл уже до них – из того же стана короля. – А ты-то! Зачем на него-то глядишь?!

– Не так, Филарет, не так говоришь! Нет у келаря худого умысла! – стал оправдываться архимандрит и в то же время выгораживать Палицына. – Верно Авраамий говорил-то, что мимо дела наше посольство!..

В палатке на несколько секунд повисла тишина.

– Не уезжайте!.. Прошу вас, – глухо выдавил Голицын и стиснул зубы.

Нелегко было князю Василию такое, не кланялся он никому в жизни, а вот приходится.

– Это ваше последнее слово? – спросил Филарет посольских; он ещё надеялся, что те одумаются.

Сукин и архимандрит красноречиво промолчали, не поднимая на него глаз.

Голицын встал, давая понять, что разговор, пустой, нервный, закончен.

Мезецкий, Сукин и Евфимий вышли из палатки митрополита.

В палатке стало так тихо, как будто здесь кто-то умер и покойника только-только вынесли.

Филарет мельком заметил, что Луговской и Пушкин замерли, сидят как в думе. На юношески гладком лице стольника полыхали красные пятна. Ему было стыдно за этот раздор, разруху того важного значительного дела, в котором он участвовал и гордился этим. Луговской же слегка кашлянул простуженным горлом, крякнул по-домашнему, и в палатке все стали снова оживать.

Через три дня после Юрьева укатили из посольского стана Сукин и Сыдавный Васильев. Вслед за ними в тот же день спешно отъехал Авраамий со своим племянником Андрюшкой Палицыным. Дал тягу на Русь и Захарий Ляпунов. Из посольского стана на Москву десятками двинулись подводы: быстрее, быстрее, только бы не передумать. Служилые точно убегали от самих себя.

Ушёл на Москву и гонец с грамотой от послов. В ней Филарет и Голицын испрашивали волю Боярской думы и патриарха на сдачу крепости и приведение всех к присяге на имя короля. С гонцами отправился и королевский камергер Исаковский. Он вёз письмо от Сапеги лично Мстиславскому. Со многими другими боярскими детьми покинул лагерь короля и Яков Тухачевский.

Глава 15 Пётр Урусов

От Жолкевского, из-под Москвы, немного спустя после бегства оттуда Димитрия с Мариной и Заруцкого, ушёл в Калугу и Урусов со своими ногайцами. В конце сентября в Калуге появился и Ураз-Мухаммед. Он хотел повидать свою семью, своего старшего сына Келмаметку. Тот служил у «царика», и верно служил.

Бурба вошёл в палату к царю и толкнул вперёд молодого татарина.

– Государь, до тебя молит! Ну, пристал, как…!

Татарин поклонился Димитрию:

– Холоп твой Келмаметка челом бьёт! Государево дело за мной! – и косо глянул на атамана.

– Выйди, – велел Димитрий тому.

Бурба вышел из палаты.

Келмаметка замялся и теперь посмотрел на Михалку Бутурлина.

– Говори, – сказал Димитрий. – Это свой человек.

– Государь, изменное дело! Келмаметка не изменный! – затараторил Келмаметка.