Смутные годы

– Славно говоришь! – отозвался Голицын. – А про раздор-то – пустое, забудь! – дёрнул он руками, как бы в порыве обнять его, и тут же застеснялся этого.

И Филарет заметил, как у него повлажнели глаза. Он облегчённо вздохнул и в изнеможении откинулся на лежанку. Затем он спохватился: «А где Сукин?.. И Сыдавный Васильев?»

Только теперь вспомнил он, что тех не было в палатке.

– За поместьицами ударились – к королю! И Данило с ними! Знать бы тебе то, – с чувством, сумрачно сказал Голицын. – Ты не очень раскрывайся при них-то. Донесут, Сапеге донесут!

– Ну и ну! – протянул Филарет. – И Авраамий что-то затемнил… А вот мы проверим, сейчас проверим. Егорка! – позвал он холопа, который сидел у очага. – Сбегай за Сукиным!

– Я пойду, Фёдор Никитич. А ты не залёживайся. Негоже в такую пору скорбеть, – поднялся Голицын с лавки, распрямил свою нескладную и плотную фигуру.

– Бог в помощь тебе! – перекрестил его Филарет и подмигнул ему: мол, держись, старина…

Голицын ушёл. Вскоре в палатке объявился Сукин.

– Василий Борисович, я что к тебе-то… За советом. У меня Татьяна с зятем в Тобольске, – сообщил ему Филарет. – Вот Иван-то и отписывает, что очень худо ей там. Ты Кучума бил, Тюмень ставил. Это же рядом. Как там? – заглянул он ему в глаза, слегка прищурившись.

– Ох, и не говори! Мороз лютый! Холода долгие!

– Ой-ой! – горестно покачал головой Филарет. – Она же слаба! Дыханием мучится!

– Да ты не сокрушайся: всё образуется. Не век же им там быть?

– Дай Бог, дай Бог!.. Ты заходи, а то как-то всё в сторонке. Поведаешь о той землице. Уж больно отдалена.

– Да-а! Путь неближний, скверна, волчья дорога… Данило-то Чулков от меня ещё дальше пошёл, за Тюмень. Тобольск ставить на Чингизовом городке! – загорелись у Сукина глаза от воспоминаний о когда-то, в молодые годы, проведённых походах в неведомую землю.

Слушая его, Филарет переглянулся с Луговским, заметил, что тот понял его намерение.

* * *

Общую сходку в посольском стане собрали накануне Филиппова заговенья. Приехали на неё и Яков с Васькой. К служилым вышел Голицын, с ним вышли Мезецкий, Захарий Ляпунов и Борис Пушкин. Последний был ещё совсем молод, чувствовал себя неуверенно рядом с седовласым Голицыным и старался не вылезать вперёд.

– То дальний сродник Гаврилы Григорьевича Пушкина. Глянь, зелен, а уже в послах! – сказал Яков приятелю, с какой-то злобой в голосе.

– Тише ты, – зашипел на него Васька. – Бояре услышат…

Голицын объяснил служилым, зачем он собрал их, чего добиваются от них, послов, король с канцлером. Затем он попросил у них совета: как быть, если король возьмёт приступом Смоленск. Не будут ли они, послы, от патриарха, бояр и всех людей Московского государства в проклятии. А гонца-де они, король с послами, никак не уговорятся определить на Москву: спросить благословение патриарха и бояр на сдачу крепости…

– И то выносим на ваш суд! – зычно бросил в толпу воинов Захарий, услужливо помогая в конце речи князю Василию.

Служилые заволновались, стали препираться, наконец выпихнули вперёд стрелецкого голову Ивана Козлова.

– Господа послы! – поклонился тот всем. – От московских служилых и смольнян говорю я! Нечестью будет помнить нас земля Русская, если отдадим Смоленск! Да и отдать не в силах! – повысил он голос. – Раньше не слушал нас Шеин, а ныне и подавно! Ратуем же за то, чтобы стоял он против воли короля, если тот порушил договор всей земли! И были бы в крепости наши жёны и дети, и тогда бы на том стояли!.. Лучше погибнуть им, чем быть ляхам в Смоленске!..

– Легко говорить – погибнуть, – пробормотал Васька.

– Пускай, – безучастно произнёс Яков, тупо созерцая эту возню на сходке.

– Да тебе-то что?.. У тебя уже все померли… – начал было Васька и осёкся на полуслове от недоброго взгляда сотника… «Тю, совсем шальной!»

За последнее время он подметил эту разительную перемену в приятеле и стал даже побаиваться его: вдруг возьмёт и врежет между глаз. С него станет…

– На Москву надо идти, – сказал Яков. – Нечего тут более сидеть.

– А как?!

– Как пришли – так и уйдём! – гневно заявил Яков, как будто доказывал кому-то, что это в его воле.

Васька же для себя уже решил, что останется под королём, и колебался, когда сказать об этом Якову, мучился, что бросает его.

– Не поеду я никуда, – отвёл он в сторону глаза. – Тут останусь… Ты казак вольный. Куда хочешь – туда скачешь. А я при своих. Мамку с сеструхой в крепости как бросить? Сам посуди, я же в помощь им. Вот соли на днях передал, толокно то же. Не-е, Яков, я тут, тут! – твёрдо сказал он.

* * *

По посольскому стану поползли тревожные слухи. Они разъедали и без того шаткую веру в общее дело всей земли. Сапега-де, судачили, всё-таки добился своего – разбил посольство… И палаточный городок к началу декабря стал пустеть. По десятку, по два его покидали мелкие служилые, недовольные посольством и жизнью в глухом, холодном, безлюдном месте, где по ночам воют волки, подходя к самым палаткам.

На зов Филарета, обеспокоенного развалом посольства, в его палатку явились Мезецкий, Сукин и архимандрит Евфимий.

– А где Авраамий? – скользнул взглядом по ним Голицын.