Смутные годы

Когда он вернулся под Смоленск, то канцлер сообщил ему о письме королевы. Лев Сапега получил его вскоре после того, как посоветовал Сигизмунду отложить осаду, дескать, бог с ней, а Владислава отпустить на Москву. Письмо было написано в категорическом тоне. Констанция заклинала его как канцлера не давать такого совета королю. Напротив, он должен настаивать на продолжении осады. Здесь речь идёт о чести не только королевской, но и всего войска, писала она.

Она, дочь австрийского эрцгерцога, была вся в отца, высокомерная и властная. Заменив подле Сигизмунда свою рано умершую сестру, она повела себя как настоящая королева. Волевая, она подавляла во всём мужа, вмешивалась в государственные дела и жёстко стояла на своём.

А он, её муж, король Сигизмунд, скучал под польской короной. И в часы досуга он частенько вспоминал своего отца, шведского короля Юхана III. Тот тяготился тоже шведской короной и мечтал, что когда-нибудь поселится где-нибудь в Америке, на ферме. И там он будет добывать трудом свой хлеб, встречать в поле рассвет очередного дня, купаться в жаркий полдень в какой-нибудь заросшей камышом реке… Но он отлично осознавал и то, что ему никогда не дадут сделать это и он умрёт под тяжёлой и холодной королевской короной…

Выслушав канцлера, Жолкевский принял сторону королевы. Да, теперь некуда было деваться: за осадой крепости следили все монархи Европы, доносили в Рим обо всём иезуиты…

– Станислав Станиславич, ты всё сказал? – спросил Голицын его; он всё так же невозмутимо продолжал копаться в своей бороде, показывая этим, что с ним лучше не говорить вот таким тоном. – Отпусти: с митрополитом, с духовными совет держать будем. А?! – посмотрел он на него с простоватым выражением на лице.

– Идите, – угрюмо сказал Жолкевский.

«Нахал, и к тому же неглуп, очень неглуп!» – мелькнуло у него.

С такими у него, у Станислава, не складывался обычно диалог. Он сразу же чувствовал с их стороны глухое сопротивление.

– И помните – секира лежит под корнем! Король возьмёт Смоленск, но медлит из уважения к моему ходатайству!

* * *

Вечером этого же дня в палатке у митрополита собрались все посольские, бывшие при разговоре у гетмана.

– Егорка, сбегай до соседей, кликни игумена и протоиерея, – велел Филарет холопу.

Кряхтя по-стариковски, он сел на лежанке. У него болели все кости и раскалывалась голова. Жар лекарь сбил, и ему сейчас лежать бы да лежать, но государево дело не терпит. Князь Василий не беспокоил бы по малой беде.

Пришли Барятинский и Глебов, игумен Иона и протоиерей Кирилл. В палатке стало душно от тесно набившихся в неё людей, а они всё подходили…

Голицын рассказал собравшимся о последнем разговоре с сенаторами и ультиматуме Жолкевского.

– Василий Васильевич, Христом Богом заклинаю быть твёрдым на слове! – взмолился Филарет. – То ж не только на царство, а и на веру, на церковь наступить удумал король!

От волнения он зашёлся кашлем, прохрипел: «Изуитскими окружил себя… Кха, кха!.. Изуитскими, кха!..»

И тут же в палатку быстро вошёл лекарь с холопами. Филарета напоили смородиновым отваром. Он задышал реже, легче, спокойнее, извиняющимся голосом промолвил: «Как сия хворь-то доняла».

– Ладно, иди, иди! – хмуро выпроводил он лекаря, недовольный сам же своей слабостью. – Давайте дальше.

– Гонца на Москву бы надо, – напомнил всем Головин.

– Король препятствия чинит, – заворчал Барятинский. – Без подорожной отловят на гетманских заставах. Да, да! Как пить дать!..

– Не только гонца, но и по вестям, – начал Авраамий. – Донести патриарху, собору и думным, что тут делается. Раз гетман в обман, то и нам сам Бог велел в обман, – поднял он глаза на Филарета.

– Вот ты, Авраамий, и возьми эту ношу на себя! – попросил Филарет его. – И ты, Иона, тоже! Дойдите до Гермогена: поразмыслите, как неправду гетманскую порушить! Скажите, гетман-де здорово своровал на кресте!.. Кха-кха!..

– То дело дальнее, а завтра ответ держать! – с чего-то забеспокоился Мезецкий, непохожий сам на себя последнее время; он выглядел унылым даже здесь, в палатке митрополита, среди своих.

– Какой ответ, Данило Иванович?! – воскликнул Филарет, чувствуя, что снова пошёл жар и под рясой противно высыпала испарина. – Кха-кха!..

– Служилых собрать, торговых, всех посольских! – предложил Луговской. – Спросить совета: как земля решать будет!

– Добрый совет, Томило! – поддержал его Филарет, чтобы покончить с этим делом, изнемогая под потной рясой.

– На том и решим, – согласился Голицын, тоже усталый и не расположенный в этот день, после стычки у гетмана, к долгим разговорам.

Филарет перекрестил всех: «С богом, сыны мои!»

– Василий Васильевич, ты остался бы, – попросил он Голицына. – Разговор у меня к тебе… И ты, Томило, задержись.

Посольские вышли из палатки митрополита.

– Не ладили мы с тобой на Москве, князь Василий, раздорно жили, – печально начал было Филарет, как снова зашёлся кашлем… Оправившись, он просипел осевшим голосом: – Ты уж прости меня! Кха-кха!.. Если недоброе что между нами было. Стары мы петушиться по-мелкому, стары… Если отстоим землю, веру и царство, всё простится нам от Бога, всё!