Смутные годы

– Какие казаки?! – рассердилась Марина на неё. – Сапега, только Сапега! Он славный, великодушный, он поможет, выручит! – восклицала она, забыв, что не так давно сама же честила его. – Написать, немедля написать! Садись, пиши! – приказала она ей, стала нервно пощипывать свои руки…

Письмо получилось паническое, полное стенаний о смертельной опасности, которая, мол, угрожает ей.

– Найди того атамана! Ну, того, который привёл нас сюда! Найди! – буквально вытолкала она Казановскую из комнаты, чтобы та действовала.

И Казановская справилась с этим.

Стоял поздний вечер. Придворные немки Марины разошлись по домам. Забилась в свою каморку на ночь глядя и Федосеевна. В покоях царицы, полутёмных и пустых, лишь неясными тенями бродили Дениска и Мокейка. Они бодрствовали, подтапливали в хоромах печи, чтобы не застудить царицу, которую и так от волнения трясло каждый день. Да ещё Казановская, напуганная всем происходящим, пожалуй, больше чем Марина, не покидала её ни на минуту.

Казаки, стоявшие на страже у хором, узнав Бурбу, пропустили его во двор. На крыльце его встретил Мокейка и проводил до комнаты Марины. Бурба вошёл к царице, снял шапку и низко поклонился.

С большим животом, тяжело переваливаясь с боку на бок, Марина подкатилась маленькой уточкой к нему.

– Бурба, последняя надежда на тебя! Помоги! – истеричным криком вырвалось у неё, и она опёрлась на него рукой, чтобы устоять и не разрыдаться.

Атаман поддержал её, растерянно залепетал:

– Государыня! Я не раз говорил: служу тебе и Димитрию, как московским государям!»

– Дело есть, опасное, – сухо сказала Казановская.

– Молви слово, царица, что надо?! – хриплым голосом произнёс Бурба. – Исполню тотчас же – голову положу!

Казановская подошла к нему и протянула свечку с упрятанным в ней письмом.

– Атаман, вот письмо пану Сапеге. Его нужно доставить – тайно!..

Но как-то нерешительно протянула она её: она опасалась доверять и ему тоже.

– Самому-то мне не с руки: приметный я! А вот есть у меня человек – сделает, не сомневайся!

– Хорошо, атаман, – тихо вздохнула Марина. – Передай тому человеку: царица будет молиться за него… А сейчас иди. Нельзя тебе здесь долго оставаться. Дознаются, совсем некому будет помочь мне. Иди, атаман. С Богом! – перекрестила она его.

Бурба снова поклонился ей и покинул царские хоромы, не зная о том, что здесь есть зоркий глаз Заруцкого.

Мокейка донёс Заруцкому, что Бурба заходил поздно вечером в покои царицы, правда, был там недолго. И Заруцкий догадался, что Марина что-то задумала, стал узнавать, с кем Бурба встречался после того, но опоздал: посланец уже покинул стены города. Заруцкий обозлился и вызвал к себе Бурбу.

– Ты что, атаман, затеял свою игру? – строго спросил он его.

– Да, боярин, – спокойным голосом ответил тот так, как обычно когда-то говорил с Кузей, своим любимцем, убогим…

И Заруцкого задело это: как будто он был всё тот же атаман, а не боярин московского государя.

– Как был лапотным, так им и остался! – с усмешкой сказал он, стараясь больнее ударить Бурбу. – Не пошёл впрок тебе Дон! О Московии радеть надумал?.. За неё есть кому порадеть!

– Таким, как ты? Хм! – вызывающе хмыкнул Бурба.

– Да хотя бы! – самоуверенно заявил Заруцкий. – Не уймётся она, пока не взнуздаешь крепкой рукой!.. Выпустили из загона, одичала!..

– Добром надо, добром! – сказал Бурба. – И она отзовётся добром!

– Добром короли подтираются да государи! – съязвил Заруцкий.

– Иван, я за царицу стою не ради неё! Ради Расеи! Успокоения земли, а ты взнуздать удумал её!.. Хм!

– Царица – баба, слабая! Не её это ума и рук дело!

– О том, как радеешь, известно!.. Корела посадил Димитрия на Москве! А ты не Корела! – врезал Бурба правду-матку в глаза Заруцкому, зная его уязвимое место.

Заруцкий побледнел, привстал с лавки, готовый вот-вот метнуться на него… Стал страшен…

Бурба напрягся, ожидая его молниеносного броска, почувствовал, что он на грани срыва, и понял, что переборщил. Он знал его мстительный характер, знал, что не простит обиды, не стерпит. А уж силу-то набрал. Вон и Трубецкого подмял под себя… Он старался задеть Ивашку из Заруд за самое живое. И достал – здорово достал!..

Но Заруцкий с бледным лицом осел назад, на лавку… Слишком много было между ними такого, из-за чего он не мог вот так просто прикончить своего последнего оставшегося в живых куренника. Да и слишком уж самостоятельного. И у него перед глазами почему-то мелькнуло лицо Кузи, худое, не от мира сего. Того самого Кузи, над которым постоянно дрожал Бурба… Давно уже нет в живых убогого. А вот почему-то из головы он так и не уходит, как многие, обычные.

– Иди, атаман, иди от греха подальше! – прохрипел Заруцкий. – Уходи! – взметнул он на него бешеные глаза, подёрнутые тёмной зеленью, ну совсем как у Петьки Кошелева, когда того корчит припадок.

И Бурба быстро вышел из комнаты, чувствуя спиной ненавидящий взгляд своего старого куренного атамана.