Смутные годы

Из-под князя Дмитрия как будто выдернули землю: он охнул и осел на бок. К нему тут же бросился Фёдор и прикрыл от жолнеров. На помощь подоспели боевые холопы, а за ними и казаки. Порыв их был так велик, что они выбили жолнеров на Сретенку. Тут подошли ещё мастеровые из Кожевенной слободы. К ним присоединились и посадские, которые разбежались было по дворам. Общими усилиями они выгнали наёмников на площадь.

– Дмитрий Михайлович, как ты?! – наклонился Томилка над Пожарским.

– Принимай команду, – прохрипел сквозь зубы князь Дмитрий, еле сдерживаясь, чтобы не закричать от боли, пронзившей всю ногу до бедра, словно туда загнали раскалённый железный штырь.

«Отвоевался!» – мелькнуло у него, и эта мысль сильнее боли сжала сердце. Теперь он не в силах был что-либо сделать, и все угрозы, что наговорил послам Гонсевского, оказались пустыми. Он застонал, на глазах у него выступили слёзы.

Увидев это, Фёдор закричал на холопов: «Миколка, Савватий, поднимай князя! Живо, живо! – и толкнул в спину каморника Кирку: – Дуй за лекарем! Он у Козьмы побитых пользует! Пусть немедля бежит на двор! Скажи, князя подстрелили!.. Ну, давай, давай, мужики!»

Князь Дмитрий почувствовал, как его подхватили и, покачивая в такт шагам, понесли куда-то сильные руки холопов. Но не прошли они и десятка саженей, как Савватий, который шёл впереди, поскользнулся на обледенелом снегу и, падая, увлёк за собой всех остальных.

Пожарский стукнулся о землю и потерял сознание.

Фёдор подскочил к Савватию, вздёрнул его на ноги, увидел остекленевшие глаза холопа, залитые сивухой. Он взвизгнул, ударил его кулаком по зубам: «Су-ука-а! Князя угробил!»

Савватий упал. Но Фёдор снова вздёрнул его на ноги и толкнул к Пожарскому: «А ну, бери князя сбоку, питух…!»

Они снова подняли Пожарского и понесли его дальше…

Очнулся князь Дмитрий у себя дома, на своей кровати. Повернув голову, он увидел знакомые лица.

Прасковья, заметив, что он пришёл в себя, склонилась над ним: «Как ты, Митенька?!»

Князь Дмитрий улыбнулся ей, перевёл глаза на лекаря. Тот стоял рядом с постелью.

Отто Пирфаль, сухой костлявый датчанин, с белобрысым лицом и тонким носом, далеко выдающимся вперёд, держал на Сретенке аптечную лавочку. И Пожарские обычно приглашали его к себе на двор, когда случалась какая-нибудь хворь у домашних или холопов. В Москве Отто промышлял давно, за своё мастерство брал мало, поэтому жил скудно. С Пожарских же он вообще не брал ничего. И те за это уважали его. А князь, было дело в первое время, заступался за него, когда его стали выживать барышники, что торговали в рядах подле Китайгородской стены корешками, травками и всякими иными снадобьями. Но, изведав пару раз силу боевых княжеских холопов, которые погромили их лавчонки, они больше не трогали Отто. И тот стал жить под защитой Пожарских.

– Очнулся, Митенька! – радостно вырвалось у Прасковьи, и она бросила признательный взгляд на лекаря.

А Отто пощупал у князя пульс, затем снова осмотрел рану всё с той же непроницаемой маской на лице и только потом обратился к нему:

– Дмитрий Михайлович, пулю я вынул. Сидела глубоко. Не дай бог, кость задета… Тебе нужен покой. Лежать будешь долго. Советую уехать из Москвы…

– Как она? – разлепив спёкшиеся губы, тихо спросил князь Дмитрий стремянного, казалось, не слыша лекаря.

– Горит, князь, горит! Всё горит! – с тяжким вздохом произнёс тот и затоптался у его постели, не зная, что теперь делать.

– Уезжать надо, Дмитрий Михайлович, уезжать, – снова заговорил лекарь. – Нечем тебя на ноги ставить: пограбили меня – начисто…

– Дмитрий Михайлович, огонь может и сюда перекинуться, – подошёл к постели Иван Головин. – Или гусары подожгут. Худо будет, если запасов лишимся.

Князь Дмитрий и сам понимал это. Теперь он ничего не мог сделать для своей семьи, дворовых, для тех людей, которые держат острожек, не пускают гусар в Белый город. Горше всего было оттого, что он оказался неспособен отстоять даже Сретенку. Что уж говорить об ином, о чём давно и тайно думалось. И прежние мысли, что он неудачник и ни на что не годен, вернулись к нему. Это было для него невыносимо. По лицу у него скользнуло тенью страдание, и на глазах, помимо воли, выступили слёзы.

– Тебе плохо, государь мой?! – всполошилась Прасковья и снова наклонилась над ним.

– Нет, Параша, всё хорошо, хорошо, – сказал он. – Давай-ка собирай детей… Иван! – позвал он стряпчего. – Отправь всех в Юрино. Оставь только сторожей. И немешкотно… Меня проводишь до Троицы. Там, у монахов, снадобья сыщутся… Давай, Иван, давай, не тяни! Фёдор в помощь тебе…

На дворе Пожарских поднялась суета. Из дома в дом забегали холопы и девки: собирали, выносили и укладывали в сани вещи, продукты и ценную рухлядь. Всеми делами заправлял стряпчий. Лишь изредка в этот процесс вмешивалась княгиня, добавляя суматохи.

– Иван, пошли кого-нибудь к Хованским! – приказала она. – Пусть узнают, поедет ли Дарья с детьми. Никиты-то не стало, так некому о ней и побеспокоиться!

Каморник Кирка сбегал на соседний двор, вернулся, запыхавшись, выпалил:

– Они вчера ещё, как тут началось, уехали в вотчинку!