Смутные годы

– Ну и слава богу, – промолвила Прасковья, довольная таким поворотом дел. Теперь мужу не в чем будет упрекнуть её. Да и не будет лишних забот с Дарьей, и без того достаточных. Так же как отпали они и с семейством Василия, тоже выехавшим из Москвы.

Наутро, когда чуть-чуть забрезжило, со двора Пожарских вышел санный обоз под охраной конных холопов и двинулся по Сретенке в сторону Земляного города. В середине обоза, в колымаге, везли князя Дмитрия. Подле него сидела Прасковья с лекарем. Отто не решился оставить князя без присмотра, собирался сдать его с рук на руки монахам. Дети ехали в другой колымаге с дворовой девкой Манькой. На десятке саней везли весь житейский скарб, что могли захватить.

Обоз миновал Сретенские ворота Белого города и медленно потащился по узкой улочке Стрелецкой слободы. Уцелевшая от опустошительного пожара слобода будто вымерла. Однако, как только в глубокой тишине послышался скрип саней и голоса обозников, сразу же из-за высоких деревянных заборов с опаской стали выглядывать сторожевые. И эта странная тишина в слободе, полной вооружённых людей, вызывала обострённое чувство тревоги и заставляла невольно сжимать в руках оружие.

Другая Стрелецкая слобода, подле стены Земляного города, как и первая, тоже казалась опустевшей.

И от этого на душе у князя Дмитрия стало горько, появилась неприязнь к стрельцам, которые отсиживались по дворам, хранили верность Боярской думе и не вмешивались в столкновение горожан с польским гарнизоном. Хотя Гонсевский заблаговременно разослал стрелецкие сотни по отдалённым городкам, чтобы так предупредить беспорядки на Москве в канун Пасхи, много стрельцов всё ещё оставалось в городе. Об этом князь Дмитрий знал, да уж очень мало видел их за последние два дня.

Обоз миновал стены Земляного города и выбрался на Ярославскую дорогу. Вот только здесь все облегчённо вздохнули и почувствовали себя свободно.

Глава 18 Пленение московских послов

Вести о событиях, что разыгрались в Москве, дошли до Смоленска быстро.

И Сапега тут же вызвал к себе послов и озадачил их:

– Господа, что случилось на Москве, знаете! Как делу помочь – кровь унять?

Он взял зачем-то у писаря какую-то бумажку и нервно закрутил её в руках.

– В смущении мы большом, – ответил Голицын. – Послали нас от бояр и всей земли. Теперь же они стоят порознь, – поднял он в недоумении брови, обнажив усталые глаза. Полгода жизни в палатке, да к тому же зимой, вымотали его, он чувствовал, что заболевает, и серьёзно.

– Шли сюда с благословения святейшего Ермогена, – заговорил Филарет. – А ныне, прослышали, что он у Гонсевского под стражей… И кто мы, если духовный пастырь наш в крепях и земли нет? Кого представляем тут? – растерянно развёл он в стороны руки.

Сенаторы и посольские настороженно поглядывали друг на друга. Пропасть недоверия между ними расширялась от события к событию, запахло враждой.

– Раньше следовало хорошенько думать! – бросил послам упрёк Потоцкий. – Подписали бы призвание короля, и его величество выступил бы как примиритель между гусарской вольницей и московскими людьми! – сказал он и усмехнулся, как бы намекая на какие-то дворцовые тайны, известные лишь ему.

– Об этом много раз толковали! Устали толковать! – снисходительно посмотрел на него Голицын и зачем-то глубокомысленно промолвил: – Вот так-то оно!

– Господа, идите и подумайте, на чьей вы стороне! – суровым голосом заявил послам Сапега. – Это в ваших руках: привести государство к успокоению!

– Ну да – Ляпунова уймёшь! – с сарказмом произнёс Голицын и с трудом поднялся из-за стола, под звонкие сухие щелчки в коленках; у него ныли все суставы, он был разбит, заболевал и злился.

Канцлер отпустил их. И они поехали к себе в стан.

Уже вовсю проказила весна: кругом стояла вода, а под копытами коней противно чавкала грязь на разбитых просёлочных дорогах.

У своей палатки князь Василий осторожно сполз с седла и увяз в густой тёмной жиже. Он выругался сквозь зубы, почувствовав, как под кафтаном прошиб болезненный пот. Бросив поводья в руки стремянному, он прикрыл ладошкой глаза от яркого слепящего солнца и увидел перед собой огромную толпу из посольских, которые собрались у его палатки. Дворяне, стрельцы и боярские дети взирали на него. Тут же стояли конюхи, повара и кузнецы. И все что-то ждали от него.

– Василий Васильевич, что же это такое-то, а?! – послышались глухие голоса служилых, и в толпе замелькали руки, показывая на их же, посольский стан: он был окружён королевской ротой копейщиков.

Копейщики же, окружив стан, никого не выпускали из него.

А слухи, умноженные безудержным воображением, о том, что поляки выжгли Москву, уже сделали своё дело с посольскими, у которых там были семьи, дворы, трудом нажитое добро.

И князь Василий видел у них в глазах ненависть. Она проснулась, её не спрячешь. Ненависть к полякам, к вот этому их посольскому делу, и к королю, к его сыну…

К нему подошёл Филарет и встал рядом: он понял, что ему нужна поддержка.

И князь Василий, под нажимом всех посольских, вызвал в лагерь Скумина.