Смутные годы

А на Страстной неделе [83]1611 года от Рождества Христова в Москве начались драки. Она заполыхала. Не горело только в Кремле и Китай-городе.

Никто толком не знал, кто поджёг её. Им же, простым служилым, как отложилось в голове у Якова, сказали, что какой-то стольник, князь Пожарский, возмутил на Сретенке горожан против государя Владислава. Вон он-де и поджёг Москву, за всё ответчик… И вот против него-то, государева изменника, мол, Боярская дума и посылает их в помощь польскому гарнизону.

Валуев подчинился Боярской думе и вывел свои сотни за Никольские ворота Китай-города. Тут, так и не вступив в дело, они проторчали подле Китайгородской стены, наблюдая издали, как жолнеры и мушкетёры Маржерета ходят приступом на Сретенку, на мятежных посадских во главе с Пожарским, и откатываются назад.

«Зачем Валуев вывел нас сюда? – подумал Яков. – Ах да – Мстиславский приказал!.. Хм!»

Вечерело. Стало холодать. Небо затянуло дымом. От долгого и неподвижного стояния на одном месте стрельцы и боярские дети из сотен Валуева замёрзли. Стараясь согреться, они начали ругаться. Ругались и на Валуева, и на бояр, пославших их сюда. Никому не хотелось драться со своими.

На город опустились сумерки. И Валуев завёл полк обратно в Китай-город.

Больше они не выходили за стены. Гонсевский не доверял им, русским. В Белом же городе теперь вовсю орудовали только мушкетёры Маржерета и гусары с пахоликами.

На третий день, когда в Москве немного стихло, им, смоленским служилым, сообщили от Гонсевского, что из Москвы бежал князь Пожарский: тот, который поджёг её…

И какая-то сила погнала Якова в город. Нет, не уже ставшее привычным шатание без цели по улицам и базарам, а что-то иное. Ему казалось, он не должен упустить что-то. Оно сидело внутри его, толкало. И он, выйдя со двора, пошёл своим обычным маршрутом: от Тверской, по Вознесенскому переулку, свернул в Елисеевский, затем по каким-то ещё переулкам, где бабы могли и окатить помоями, когда выхлёстывали их прямо на улицу из дверей кучно стоявших избёнок. Так он вышел на Никитскую… Он шёл и не узнавал город. Кругом было одно пепелище, выгоревшие улицы, зловонный запах обгоревших собак, кошек и скотины. Тут же валялись трупы людей, ещё не убранные, искорёженные пожаром, вздувшиеся, как та же скотина.

Он зажал рукой нос, пробежал с десяток саженей, остановился, глотнул свежего воздуха. И тут он увидел прямо перед собой маленькую деревянную церковку посреди пепелища, чудом уцелевшую. Видимо, сам Господь Бог укрыл её от огня и разбоя… Поразило это его, и он зашёл в неё… Глухо звякнула его полушка [84]о пустое дно кружки… Он взял у просвирницы [85]свечку, прошёл к алтарю и поставил её под образом Спасителя, в этой странной церковке, в этом мирке чего-то забытого и чистого, как праздник Светлого Воскресения весной. Поставил он свечку и у иконы Параскевы, за мать. Та почему-то любила именно этот образ. Затем он поставил по свечке за Матрёну и детей. Под Николой-угодником он приткнул свечку за Матвейку, и тут же за отца. Его он уже давным-давно похоронил, забываться он стал, вспоминал лишь вот так, по случаю…

К себе на двор, в полк, он вернулся успокоенным впервые за последние месяцы, вновь почувствовал себя ожившим. Это заметил даже Михалка Бестужев.

– Ну, раз у тебя дело на такое повернуло, тогда я сосватаю тебя, – усмехнулся он. – Тут одна бабёнка есть. Заглядывается на тебя из окошка! Ха-ха!.. Сотник, не робей: тебе жить да жить! Молод ещё в землю глядеть! Вот завтра к ней на двор и сходим, на смотрины! А?

– Куда ещё сходите? – спросил его Битяговский, вваливаясь в избу и услышав последние слова Бестужева.

– Афоня, ты тут как тут!

Битяговский скинул у порога на пол шубу, стянул сапоги, прошлёпал в одних шерстяных носках до лавки и сел.

– Никто никуда не пойдёт завтра! – сказал он. – Я сейчас от Валуева! Завтра выступаем. Мстиславский отправляет нас под Великие Луки. Пойдём вместе с ротами Зборовского. Оттуда, говорят, сюда идут полки Ляпунова да воровские казаки Заруцкого…

Но выйти на следующий день в поход Валуеву не удалось. И Михалка с Яковом всё-таки выбрали время, сбегали к вдове.

– Кушайте, дорогие гости, кушайте! – стала та угощать их, сделав вид, что они вроде бы заглянули к ней по-соседски.

Она засуетилась, поминутно стреляя на Якова жаркими глазами ещё не отпылавшей страсти.

Вдова оказалась хороша собой, с белозубой улыбкой, была приветлива и добра.

И вот это-то странным образом подействовало на Якова. У него, выпившего медовухи, вдруг всплыло милое, слегка овальное лицо Матрёны. Как будто только вчера встретил он её, заметив как-то на базаре в Смоленске. Потом он долго искал её, узнавал, кто такая да откуда, и уже совсем было потерял надежду найти её. Но, видно, сама судьба была благосклонна к нему с малых лет и в тот раз пошла к нему на поклон…

«Эх! Матрёна, Матрёна!» – слезливо пронеслось у него в голове. И он, глянув затуманенными глазами на вдову, не увидел её. Не отболело у него ещё прошлое, цеплялось, висело коростой воспоминаний.