Смутные годы

Андрюшка Просовецкий, атаман над казаками, был добродушным мужиком. Великий ростом, хорошо сложённый, в чём-то похожий на самого Заруцкого, он обычно улыбался во весь рот, как человек с открытой натурой.

Заруцкий прошёл следом за Ляпуновым, поближе к центру. Прошка-то никогда не сядет где-нибудь на лавочке у двери, а всё туда, где густо было воевод…

Проходя мимо Просовецкого, он хлопнул его по плечу: «Привет, Андрей!»

– Здорово! Садись! – улыбнулся тот в ответ и чуть подвинулся на лавке, хотя и знал, что Заруцкий не сядет здесь, а протиснется, как и Ляпунов, вперёд.

И в этот день снова сразу же заговорили об объединении войска.

– Надо выбрать одного: кого будут слушаться! – стал опять настаивать на этом Ляпунов, яростно пробиваясь к власти над всем войском.

Заруцкий хорошо знал Прошку. И под него он не пошёл бы никогда. А сейчас, когда за ним стояла сила донских казаков, он не потерпел бы никого над собой.

И так в спорах прошло полдня, но всё осталось по-прежнему: одни предлагали, другие тут же отвергали предложенное.

– Так мы ни до чего не договоримся, – заключил Измайлов. – А ты, Прохор, хочешь много власти! – прямо заявил он Ляпунову.

Трубецкой заёрзал на лавке: дело с объединением войска не продвинулось ни на шаг. Он, как и Заруцкий, был против того, чтобы давать Ляпунову власть, большую власть. Сам Ляпунов, его дикая энергия, умение выйти из любого положения, его способность сильнейше влиять на людей – всего этого опасался он, князь Дмитрий, осторожный, расчётливый и медлительный. Он опасался всего, что шло за Ляпуновым, да и с Заруцким тоже… «Упаси бог!» – мелькало у него от таких мыслей… И он не знал, что делать…

– Полагаю, – начал он, – будет справедливо, если выберем всё же не одного, а нескольких. У кого больше всего ратных!.. А таких трое! У меня, у Заруцкого и у тебя, Прохор!..

Ляпунов побагровел, стал изворотливо доказывать вред этого для всего войска: «Одна, одна голова нужна!..»

– Ну да – одна! Но не твоя! – подал реплику Просовецкий.

Ляпунов вспылил, накричал на него. И они поругались…

Сейчас нужно было что-то сделать, чтобы не дать Ляпунову подмять всех остальных. И Заруцкий встал на сторону Трубецкого.

В тот день было ещё много споров, криков и столкновений.

К себе Заруцкий вернулся поздно вечером.

– Приговорили, выбрали всей землёй троих! – ответил он на вопрошающий взгляд Бурбы.

Бурба уже знал это и что Заруцкий попал в эту тройку.

– Ох, уж это дьяково дело! – в сердцах вырвалось у Заруцкого.

Впереди ему предстояло заслушать приговор войскового совета о выборе начальных. Его должны были оформить дьяки в письменном виде.

И на другой день он мучился, слушая этот приговор, который зачитывал ему дьяк Петька Евдокимов. Под этим приговором за него руку приложил Ляпунов: тот Прошка, которого он ненавидел. Ни читать, ни писать Заруцкий не умел. Да и когда ему было этим заниматься-то? Жизнь так распорядилась с ним, что он не мог выкроить время на это дело, если бы даже захотел. В детстве, в его родной деревеньке Заруды, грамотеев не было. Кроме разве что церковного дьячка, вечно пьяного. Тому же не было никакого дела до просвещения вверенной ему паствы. У крымских татар его обучали совсем иному. Та наука оказалась важнее при той жизни на Руси, в какую он, волей свыше, угодил, родившись в это смутное время.

– Петька, давай читай и объясняй, – приказывал он обычно Евдокимову, когда тот являлся к нему по вызову.

За ним он гонял обычно своего гонца, казачонку Фомку, взяв его от Бурбы. Того самого Фомку, чем-то похожего на Марину, под которого Бурба переодел её, когда тайком вывозил из Тушинского лагеря в Дмитров. Фомка был лёгок на ногу, тоненький, щуплый, с весёлыми, всегда смеющимися глазами. Такие поручения он исполнял прытко и с видимым удовольствием.

– Бегу, боярин! – обычно вскрикивал он восторженно, словно чирикал, как воробей.

От этого Заруцкий ухмылялся. А если рядом был Бурба, тот расплывался добродушной улыбкой, глядя вслед казачку, почему-то не взрослеющему.

* * *

В середине апреля у Заруцкого нашлось время выбраться в Коломну, к Марине. Он поехал туда в разгар весны. Та сразу бурно взялась за своё. Было полно луж. Всюду журчали ручьи. Снег исчезал прямо на глазах. Кругом расползлась грязища. Земля, набухающая, влажная и чёрная, проступая из-под белого снега рваными пятнами, вызывала у него во всём теле странное состояние дрожи от предстоящей встречи с Мариной…

До Коломны он добирался долго, с небольшим отрядом казаков, всегда следовавших за ним. На это ушло два дня.

Ока всё ещё стояла подо льдом. Перед самым городом они перешли её, под хруст ледка, сковавшего тонким слоем кашицу из снежницы.

Марина жила со своими придворными дамами в больших каменных княжеских хоромах, что стояли в крепости. Она занимала женскую половину хором с высоким, ведущим на второй ярус крыльцом, украшенным изящными балясами [87]нежно-синего цвета.