Смутные времена Лепрозория (СИ)

— Кто-нибудь после нас запишет это время по-своему. Эти события, эту войну между нами и ангелами. Этот кто-то впишет наши имена, исказив наши судьбы в соответствии с тем, что и как мы сделаем. Чье-то имя утонет, чье-то — взметнется и встанет рядом со всеми ними, — кивнул Райга на вновь открытый перечень. — И ты, возможно, будешь среди них.

— Я не хочу. Я отказываюсь, — Айлив вскочила, и стул с грохотом обрушился на пол. — Я не стану воевать, и вы не посмеете меня заставлять! Я — не ваша пешка. И вам нечем меня шантажировать!

— Твоя семья…

— Моя мать умерла вчера! Меня больше ничего не держит. И я вам не принадлежу, между нами нет ритуала подчинения.

— Я помню об этом не хуже тебя, — прищурился Райга.

И ритуал провести больше нечем, на изготовление новых ритуальных ножей нужно время, это не просто железки.

Айлив поджалат губы:

— Вы даже не соболезнуете моей утрате.

— И не собирался, — пожал плечами Райга. — Смерть не стоит сожалений, чья бы она ни была. Скорбят от жалости к самим себе. И соболезнования — обыкновенная жалость.

У Айлив задрожали губы, но она тут же взяла себя в руки.

— Это не меняет сути. Не рассчитывайте на мою помощь!

— Ты ничего не изменишь своим отказом.

— Зато я не буду частью этих трагедий и этой войны, — Айлив решительно взмахнул рукой, будто отсекая его слова. — Вчера я видела смерть, простую смерть, не связанную с войной. И это чудовищно! Мысль о том, что кто-то может умирать от чужих рук, сгрызает меня изнутри!

— Ты убивала животных ради еды.

— Я хищник! Я не могу не есть! Но я могу не убивать тех, кого я не собираюсь есть!

Райга только косо ухмыльнулся, глядя на последнее написанное имя. Люцифера.

— И я не понимаю, как могли все эти «великие» убивать. Ради власти! Просто так! Просто по приказу! Из мести! А Люцифера… Люцифера…

— Она выросла на войне. На войне, представь себе, убивают и умирают. Убивают врага, которого ненавидят. Убивают того, кто хочет убить твоих близких. Убивают, чтобы не быть убитыми самим. Это не прихоть, не жажда крови — хотя и она тоже — это выживание, это война. Люцифера была частью войны, и то, как она из нее вышла — достойно уважения.

— И сейчас — война. За власть, за что же еще?! Глупая, отвратительная война! И я не хочу быть ее частью, не хочу убивать — и не важно, кто и как это оправдает. Я сама, — она сжала пальцы у горла, — не оправдаю никогда.

— Не я начал эту войну.

— Вы. И вы прекрасно это знаете. Я не поверю, что вы со своим гениальным умом не знали, что так будет. О нет. Вы прекрасно знали! Вы пошли на это осознанно! Вы сумасшедший, Райга!

— Иногда миру нужны безумцы, — развел руками Верховный шисаи.

— Да. Но я не хочу принимать участие в этой омерзительной дележке власти. «Лучшая защита — нападение» — просто ложь!

— Ты судишь только со своей стороны, — прищурился он.

— Именно. Чтобы судить иначе, нужно быть кем-то другим!

— Ты видишь лишь часть.

— Да. И я бы хотела увидеть все со всех сторон. Потому что сейчас я не вижу никого, кроме лицемеров, предателей, бессердечных убийц и подлейших эгоистичных тварей. И вы мне говорите, что это нормально? И вы говорите, что это жизнь такая?

— Я никогда не называл их нормальными.

— «Нас». Вы хотели сказать «нас». Вы точно такой же.

— Предположим. Но иногда жизнь диктует правила людям.

— Нет! Правила диктуют люди. И в ваших руках диктовать другие правила.

Она говорила так яростно, так остервенело. И голос ее, дрожа, звенел. Пронзительно. Горько.

И его ровный тихий голос только добавлял звона в каждое ее слово — на контрасте. На выдохе.

— Тогда я погибну. Нет. Тогда погибнут те, кто за мной пошел.

— Как благородно! — озверело, с презрением.

— Некоторые сорняки надо выпалывать. Кто-то же должен это делать. И лаской да колбаской марципана этого не добиться. На твоей чаше весов — ты и твой крохотный мирок с твоими маленькими заботами — выследить зверушку, принести добычу семье и шисаи, почитать книги, потренироваться с товарищами, послушать мои лекции о знаменитых гадах. И все. А я в ответе слишком за многих. И от моих решений и ошибок не просто «может быть нечем ужинать», а «может быть некому жить».

— Вы сами на себя это взвалили! И не смейте говорить, что заставили. Вас?! Заставили?! Не поверю!

— Сам. Но я…

— …«не имею права их бросить»?!

— Имею. И могу, — отчеканил он каждое слово. — Но не стану. Я не брошу Еву, моих шисаи, империю. Потому что не хочу. Потому что я таков. И мне наплевать, какой последней тварью ты меня считаешь. А ты считаешь, — он косо ухмыльнулся. — Что там в списках моих «заслуг»? Хирург, режущий младенцев в утробе матери? Бессердечный урод, перерезавший горло своей возлюбленной? Господин, выгораживающий членов своей семьи? Хладнокровный убийца, который сжег прилетевших на «переговоры» ангелов? Маньяк, собирающийся убить очень многих — ангелов, охотниц и наверняка многих людей ради своей победы? Богохульник, растоптавший веру и использующий священных жрецов как наемных убийц? Такой я для тебя?!

— Да, — опустила глаза Айлив.