Смутные времена Лепрозория (СИ)

— Неужели тебе не больно?! — пробормотала Тора мокрыми от слез губами.

— Больно, — тихо ответил Райга. — Но, видимо, тебе больнее.

— Это потому, что ты бесчувственный чурбан! — гундосо отозвалась она.

Райга в ответ только хмыкнул.

— Неужели ты не жалеешь? О Лигейе, о Нэм?

— Все закончилось, ушастая, — повел он плечом. — Все всегда заканчивается.

— Но так не должнобыть!

Райга глубоко вздохнул и почесал сестру за ухом.

— Знаешь, милая, у всего есть свой срок — срок годности, срок жизни. У еды, у лекарств. У дружбы, у любви. У всего на свете — у бабочки, человека, моря. У боли, горя и страха тоже есть срок годности. Чему-то срок — часы, чему-то — годы, столетия и миллионы зим.

Тора шумно выдохнула и безвольно повисла на его плече.

— Все закончилось, — пробормотала она.

— Верно, — кивнул он. — И моя боль закончится тоже. Это лишь вопрос времени.

— А бывает ли боль, которая не помещается в одну жизнь? — вдруг тихо спросила Тора.

— Я думаю, да.

— А любовь?

Райга молча перевернул песочные часы снова.

— Я не знаю, — повел он плечом.

— А я думаю — да.

#37. От света к тьме проложены мосты…

Тьма была всем. Она заменяла воздух. Она отбрасывала тени. Она создавала поверхность. Она ткала плоть.

Ева чувствовала себя самой тьмой во тьме. В бескрайнем, бесконечном океане темноты.

И все же, эта тьма была знакомой. Ева не помнила, кто она есть, но что есть тьма было слишком очевидным.

Ева здесь уже была. Бесконечное число раз возвращаясь сюда.

Но когда? Зачем? Как? Кем?

Во тьме не было ничего, чтобы напомнить об этом — только тьма. Настолько густая, настолько вещественная, что казалось, можно зачерпнуть ее пригоршню, и вытащить из тьмы саму суть тьмы.

Но раньше Еву здесь встречало что-то еще помимо первородной тьмы. Что-то, что наделяло тьму смыслом.

И Ева зачерпнула пригоршню темноты, и выхватила из нее фонарь. В ее руках он засиял лиловым, озарив своим светом первую и последнюю точку во вселенной. Место, где пространство сливалось со временем.

И нитями во тьме были проложены мосты судеб. Они уходили вдаль тысячами вариантов, они утопали вглубь мириадами событий. Словно тропы в бесконечном поле высокой травы. А наверху, в бестечности времени сиянием озаряли тьму души.

Ева сделала шаг, ступив на одну из линий судьбы, и вокруг нее разошлась волна, всколыхнув траву и тысячи других вариантов. Лиловая пыль поднялась от одного лишь шага, и рассеялась вокруг. Ева сделала еще шаг, и тропа под ней задрожала, будто натянутая струна. И эта вибрация разошлась вширь и вглубь, задевая самые глубокие связи во времени. И пространство в ответ загудело, будто струны в старом потревоженном инструменте.

И Ева бросилась бежать.

По натянутым нитям, режущим панцирь на стопах.

Мимо диких кошек, бродящих в темноте лиловыми призраками.

Рядом с брошенным оружием и вещами, случайно или намеренно переправленными по эту сторону бытия.

Лиловый фонарь высвечивал дорогу и наполнял сиянием знакомые вещицы, когда-то созданные Евой, в разных жизнях.

Ева прокладывала себе дорогу к самому центру бесконечности. Сквозь тысячи лет, событий, историй. Через жизни и судьбы, задевая их светом и звуком натянутых струн; спутывая, разрывая, сминая под пятой.

Сквозь ветер, пронизывающий до самой сути. Сквозь дождь, слизывающий одну ипостась за другой.

Она шла, уже давно позабыв о том, кто она есть.

Ее вели шепчущие в бесконечности души и пульсирующий лиловым светом фонарь.

А звук задетых струн все нарастал, подгоняя ее.

И путь ее был бесконечно долог. Настолько, чтобы стереть в ней все, что было и что будет; чтобы обнажить ее до пустоты.

Остался только фонарь и ощущение себя отдельной от пространства и времени, и вместе с тем связанной с ними.

И только тогда, когда не осталось и этого, когда потух фонарь, все струны собрались воедино, в престол бытия. И только он и помнил, кем она была, кем являлась и какова была ее суть.

И когда она взобралась на необъятный престол, ее голос прозвенел переливами струн:

— Каким ты помнишь меня в последний раз?

И на троне безвременья из тьмы воплотился шестикрылый серафим.

Элоах поднял глаза к мерцающей вышине, расправил крылья. Закрыл глаза, собирая по кусочкам свою память. И замотал головой:

— Раньше!

Крылья сложились в белоснежное одеяние на девичьем теле. И ее звонкий голос взрезал плоть времени:

— Раньше!

И белокурые локоны объяли ее морщинистое лицо седой бородой. Старик тяжело вздохнул и скрюченным перстом обвел подножие престола, вспоминая.