Сначала Россия, потом Тибет

В субботнее утро двадцать седьмого июля я с облегчением вздохнул, словно это был первый день отпуска. Какие бы ужасы меня ни ждали, по крайней мере, их можно встретить безучастно и не испытывать судьбу, упаковывая начатую бутылку. В девять часов я добрался до здания авиакомпании «Эйрвейз»[278] на Чарльз-стрит. Вместе с багажом я весил на кило триста больше допустимой нормы. На аэродроме мы торопливо миновали переходы и заграждения и, выйдя из двери, увидели гудящий и ревущий «Сити-оф-Веллингтон»: три его огромных пропеллера едва не сдували с нас шляпы. По крошечному трапу я поднялся к своему месту. Дверь захлопнулась. И машина покатилась по аэродрому, развернулась, поскакала обратно и поднялась над морем маленьких красных домиков. Сначала я почувствовал, что задыхаюсь, и впал в депрессию. Ведь кроме пятнадцатиминутного полета в жестяно-брезентовой «Фли»[279], которая за лишние семь шиллингов шесть пенсов сделала мертвую петлю, а неделю спустя развалилась пополам, я раньше никогда не летал. Теперь вот сижу в темной кабине едва ли полутора метров шириной, съежившись в тесном плетеном кресле, и всё больше убеждаюсь, что вскоре полностью распадусь на мелкие частички от одного шума. Во мне проснулась долго дремавшая тоска по дому, по поезду или пароходу, этим старым и уютным друзьям путешественника. Полет в Париж еще можно было перетерпеть, но сносить и дальше это адское дребезжание, гул и рев, а также сидеть будто в смирительной рубашке в течение восьми дней подряд, означало отказаться от веры в малейшую благосклонность судьбы. Прощание с матерью приобрело трагический оттенок. A ведь я мог бы проводить дни в приятном безделье на палубе корабля или на голубом бархате спального вагона, вместо созерцания нелепых плотных хлопчатобумажных штор, потрепанных и бесполезных, как в кукольном домике. Когда маршал авиации сэр Джеффри Салмонд[280], пытаясь встать, случайно ударил меня по голове, я чуть не развернулся и не толкнул его через весь самолет. Веселила лишь карусельная болтанка, когда я с удовольствием разглядывал пассажиров, склонившихся над пакетами-плевательницами. Как только мы поднялись на высоту примерно тысячи метров, мозаика английских полей, густо отороченных вязами, исчезла в дымке. Одна линия обозначала Ла-Манш, а после получасового мрака открылась и другая — побережье Франции. Здесь лоскутный пейзаж стал четче, полосы и квадраты поспевшей кукурузы перемежались с более крупными, неправильной формы клочками зеленого бархатного леса. Иногда из-под него, словно полоса подкладки, белела дорога, а вдоль нее виднелись пни деревьев. В час дня мы обедали в Ле Бурже в зале с обоями, изображавшими пьяных птиц. Окружающие поедали восхитительные омлеты. Нас, прилетевших из Англии, угостили пародией на нашу национальную говядину.

В два часа мы вылетели в Базель. За обедом я познакомился с профессиональным журналистом по имени Бутчер, который сказал, что терпеть не может самолеты, но летает повсюду ради материала для статей. Его тошнило. В конце концов появились холмы и облака, последние наполнили кабину странным зимним светом. Затем под нами раскинулся город, и мы плавно приземлились на аэродроме Бирсфельден[281], где здание таможни было украшено превосходными современными фресками, изображающими носильщиков. Отсюда автобус доставил нас в отель «Эйлер». В окно автобуса мы увидели «швейцарский Кру»[282], очаровательный, тенистый городок со множеством старинных домов, фонтанов и цветочных клумб. Плакаты с тюленями рекламировали местный зоопарк. Из отеля я отправился в художественный музей[283], который, хотя официально не работал, на самом деле был открыт. Лай собаки привлек ее хозяина, который, когда я объяснил, что прилетел самолетом специально для того, чтобы посмотреть «Лаокоона» Эль Греко, впустил меня в галерею. К сожалению, картины там больше не было. Позже она появилась в Лондоне. Гвоздем коллекции были Гольбейны, в том числе знаменитая миниатюра, изображающая Эразма[284] в преклонном возрасте, и акварельный портрет английского короля Эдуарда VI[285] с маленькой ушастой собачкой на руках. Хранитель обратил мое внимание на фантазии своего соотечественника Беклина[286], который пользовался большой популярностью примерно в 1880 году. Отобедав на террасе отеля и передав требуемые купоны из билетов, группа, теперь уменьшившаяся до пяти человек, отправилась на станцию в сопровождении официальных лиц «Империал эйрвейс», которые несли пальто, трости и оставшиеся свертки.

— Мы всегда относимся к пассажирам, как к детям, — покорно заметили они.

Поезд с зарезервированными спальными вагонами ждал на перроне. Мы погрузили багаж, но паровоза всё еще не было. Он опоздал на сорок пять минут, а потом несся через Альпы с невероятной скоростью, останавливаясь так резко, что я один раз слетел с полки.

В северной Италии забрезжило утро. В Генуе нас встретили еще несколько должностных лиц компании, одетых в красивую форму из синей саржи с золотой тесьмой.