Снег

В квартирку, где Ка провел последние восемь лет своей жизни во Франкфурте, я пришел через сорок два дня после его смерти, через четыре года после его поездки в Карс. Стоял февральский день с ветром, дождем и снегом. Франкфурт, куда я прилетел утром на самолете из Стамбула, оказался гораздо более неприятным городом, чем он выглядел на открытках, которые мне шестнадцать лет присылал Ка. Улицы были совершенно пустыми, и на них не было ничего, кроме быстро проносившихся темных автомобилей, трамваев, которые то появлялись, то исчезали, как призраки, и торопливо шедших домохозяек с зонтиками в руках. Погода была такой мрачной и темной, что в полдень горели мертвенно-желтые уличные фонари.

И все же меня обрадовали следы той бессмертной энергии, которая поддерживает жизнь в больших городах: расположившиеся неподалеку, вокруг Центрального вокзала, закусочные, торгующие кебабами, бюро путешествий, киоски с мороженым и секс-шопы. После того как я разместился в отеле и поговорил по телефону с молодым немецким турком, любителем литературы, который по моей просьбе пригласил меня провести встречу в Народном доме, я встретился в итальянском кафе на вокзале с Таркутом Ольчюном. Его телефон я взял в Стамбуле, у сестры Ка. Этот добродушный усталый человек лет шестидесяти был знаком с Ка ближе всех в годы его жизни во Франкфурте. Он сообщил необходимые полиции сведения во время расследования обстоятельств его смерти, связался с его семьей, позвонив в Стамбул, и помогал переправить его останки в Турцию. В те дни я думал о том, что среди вещей Ка, оставшихся в Германии, были черновики книги его стихов, которую, как он говорил, он закончил только через четыре года после возвращения из Карса, и я спросил, что стало с его вещами, оставшимися в наследство его отцу и сестре. Те, будучи в то время не с силах поехать в Германию, попросили меня забрать эти вещи из его квартиры.

Таркут Ольчюн был одним из первых эмигрантов, приехавших во Франкфурт в начале шестидесятых. Он много лет работал консультантом и преподавателем в турецких культурных обществах и в благотворительных организациях. У него были дочь и сын, родившиеся в Германии, фотографии которых он мне сразу показал, и он гордился ими, тем, что отправил их учиться в университет, и пользовался уважением среди турок во Франкфурте, но даже на его лице я увидел ту печать поражения и этого ни с чем не сравнимого одиночества, что мне так часто случалось видеть у турок первого поколения, живущих в Германии, и у политических эмигрантов.

Сначала Таркут Ольчюн показал мне маленькую дорожную сумку, которая была при Ка, когда его убили. Полиция отдала ему ее под расписку. Я сразу открыл ее и с жадностью перерыл в ней все. Я нашел в ней его пижаму, которую он восемнадцать лет назад забрал из Нишанташи, его зеленый свитер, зубную щетку и бритвенный набор, чистое белье и носки и литературные журналы, что я присылал ему из Стамбула, – но не зеленую тетрадь.

Потом, когда мы пили кофе, наблюдая за двумя пожилыми турками, которые, пересмеиваясь и разговаривая, перестилали посреди толпы на вокзале резиновые коврики, он сказал мне:

– Орхан-бей, ваш друг Ка был одиноким человеком. Никто во Франкфурте, включая меня, не знал, чем он занимается.

И все же он дал мне слово рассказать все, что знал.

Сначала мы пошли в дом неподалеку от Гутлёйтштрассе, где Ка жил последние восемь лет. Миновав фабричные здания за вокзалом, построенные сто лет назад, и старые военные казармы, мы подошли к жилому дому, окна которого смотрели на площадь и детскую площадку. Мы не смогли найти хозяина, который впустил бы нас и открыл нам квартиру Ка. Мы ждали под мокрым снегом, пока старая дверь с облупившейся краской не откроется, а я смотрел на маленький заброшенный парк, о котором Ка рассказывал в письмах и изредка в наших телефонных разговорах (Ка не любил разговаривать по телефону с Турцией, потому что с упорством параноика подозревал, что его подслушивают), на бакалейную лавку в стороне, на темную витрину киоска, где торговали алкоголем и газетами, словно это были мои собственные воспоминания. На скамейках, рядом с качелями и качалками на детской площадке, где Ка жаркими летними вечерами сидел вместе с итальянскими и югославскими рабочими и пил пиво, сейчас лежал слой снега толщиной в палец.