В обращении была одна фраза, говорившая о том, что военный переворот провела горстка авантюристов. Ладживерт возразил против этого. Предложенные вместо этого более емкие определения были встречены с сомнением, потому что могли создать у европейцев впечатление, что военный переворот был проведен во всей Турции. Таким образом, согласились на фразу «локальный переворот, поддержанный Анкарой». Коротко сказали и о курдах, которых в ночь переворота по одному забрали из домов и убили, и об издевательствах и пытках, которым подверглись студенты училища имамов-хатибов. Выражение «тотальная атака на народ» приняло форму «наступление на народ, его моральные устои и его веру». Поправки, сделанные в последнем предложении, призывали уже не только европейское общественное мнение, но и весь мир выразить свой протест Турецкой Республике. Тургут-бей, читая про себя эту фразу, почувствовал, что Ладживерт, с которым он на какой-то миг столкнулся взглядом, счастлив. Он пожалел, что находится здесь.
– Если ни у кого не осталось никаких возражений, пожалуйста, давайте сразу же подпишем, – сказал Ладживерт. – Сюда в любой момент может нагрянуть полиция.
Все начали препираться в центре комнаты, чтобы как можно скорее подписаться под обращением, в котором было трудно разобраться из-за исправлений и вставок со стрелочками, и ускользнуть. Несколько человек уже подписались и выходили, как вдруг Кадифе воскликнула:
– Подождите, мой отец хочет что-то сказать!
Это усилило переполох. Ладживерт отправил краснолицего юношу к двери и приказал стоять около выхода.
– Пусть никто не выходит, – заявил он. – Послушаем возражения Тургут-бея.
– У меня нет возражений, – сказал Тургут-бей. – Но перед тем как я подпишусь, я кое о чем попрошу этого молодого человека. – Он некоторое время размышлял. – Я прошу об этом не только его, но и всех присутствующих здесь. – Он сделал знак юноше с красным лицом, который только что с ним спорил, а сейчас придерживал дверь, чтобы никто не сбежал. – Если сейчас, сначала этот юноша, а потом все вы не ответите на мой вопрос, я не подпишу обращение. – И он повернулся к Ладживерту, чтобы посмотреть, увидел ли тот, насколько решительно он настроен.
– Пожалуйста, задавайте ваш вопрос, – сказал Ладживерт. – Если в наших силах на него ответить, мы с удовольствием это сделаем.
– Вы недавно смеялись надо мной. А сейчас скажите все: если бы в большой немецкой газете вам дали несколько строк, что каждый из вас сказал бы тогда европейцам? Сначала пусть скажет он.
Юноша с красным лицом был сильным и крепким и имел суждение по каждому вопросу, но к такому вопросу он не был готов. Еще сильнее схватившись за ручку двери, он взглядом попросил помощи у Ладживерта.
– Давай, немедленно говори все, что тебе хочется, даже если это будет на пару строк, и пойдем, – сказал Ладживерт, напряженно улыбаясь. – Или же сюда нагрянет полиция.
Глаза краснолицего юноши смотрели то вдаль, то перед собой, словно он пытался на очень важном экзамене вспомнить ответ на вопрос, который раньше хорошо знал.
– Тогда сначала я скажу, – проговорил Ладживерт. – До европейских господ мне нет дела… Я бы мог сказать, что мне от них достаточно одного: чтобы тень на меня не бросали… Но ведь мы, собственно говоря, и живем в их тени.
– Не помогайте ему, пусть он скажет то, что идет из его сердца, – сказал Тургут-бей. – Вы скажете самым последним. – Он улыбнулся краснолицему юноше, мучавшемуся в нерешительности. – Принять решение трудно. Потому что это трудный вопрос. На него невозможно ответить, стоя на пороге.
– Это предлог, предлог! – сказал кто-то за спиной. – Он не хочет подписывать сообщение.
Каждый задумался о своем. Несколько человек подошли к окну и посмотрели на очередную телегу, проезжавшую по заснеженному проспекту Карадаг. Когда Фазыл впоследствии будет рассказывать Ка об этой «зачарованной тишине», он скажет: «Словно в тот миг мы стали друг другу еще больше братьями, чем обычно». Первым тишину нарушил звук самолета, пролетавшего в вышине сквозь темноту. Пока все прислушивались к нему, Ладживерт прошептал:
– Сегодня это второй самолет.
– Я ухожу! – закричал кто-то.