Снег в августе

Майкл представил себе отца сидящим на кухне и читающим его учебники – за тем же самым столом, где Майкл делал свои домашние задания. Они могли бы поговорить о том, как иудаизм положил начало христианству. Он рассказал бы отцу о трех назначениях синагоги. Это место для богослужений, как собор Святого Сердца. Это народный клуб, куда евреи могут приходить, чтобы вместе проводить время. Плюс это еще и школа. Он так сожалел, что не может объяснить все это отцу, а заодно и рассказать, с каким печальным видом рабби Хирш говорит об этом.

– Почти никто в эту синагогу больше не приходит, – сказал рабби, махнув рукой. – Окрестные евреи? Умерли. Или уехали. – (Вот почему верхняя церковь была на замке, а двери ее опечатаны. Майкл так в ней и не побывал.) – Делать там службы? Остались единицы. И еще одно: у нас нет денег, чтобы там топить. – (Большинство его паствы составляли старики, говорил он, и им непросто добраться до синагоги по снегу.) – О Флориде они думают больше, чем о Боге, – сказал рабби, – но разве это их вина? – Его беспокоило то, что в одну из суббот ему не удастся собрать миньян. Традиция требовала, чтобы на богослужении присутствовали как минимум десять мужчин. Девять мужчин и женщина? Недостаточно. Даже если это красивая интеллигентная женщина. Беззубый старичок с крошечными мозгами подойдет, а женщина – нет. Когда-то…

Он вздохнул в знак неисповедимости путей Господних. Много лет назад, до того как рабби Хирш появился в Бруклине, верхняя церковь была полна народу.

– Старики мне об этом рассказывали. Службы шли еще и по средам, а в субботние дни синагога набивалась битком. Это чудесно должно было быть. Как в Праге, когда я был еще мальчик. А теперь? Не так чудесно. Не как в Праге. Здесь не так. Я молюсь-молюсь, но люди сюда не приходят. Не приходят, чтобы петь. Или помолиться. Или посмеяться. А учатся здесь только двое: ты и я. – Он покачал головой. – Рабби и его шабес-гой.

Майкл добрался до задней стены церкви, куда вели двойные двери с крыльца на Мак-Артур-авеню. На дверях висело три замка и толстенный брус, вставленный в железные уголки, – он не позволил бы взломать двери с другой стороны. В стены были вмурованы скрижали с надписями на иврите. А в правом углу оказалась узкая дубовая дверь.

– Куда ведет эта дверь, рабби?

– Наверх.

– Можно посмотреть, что там?

– Нет, там заперто, – сказал рабби. – Ну, может быть, когда-нибудь. – Он остановился, держа в руке книжку. – Ага, вот она. Гринберг Йоссель. – Он улыбнулся. – Зовут как Голема.

Майкл подошел к нему и почувствовал тяжесть в животе.

– А фамилия?

– Гринберг.

– Это же мистер Джи.

– Ты его знаешь?

– Я был там, когда его избили.

– Ты там был?

– Да, – сказал Майкл и тут же понял, что, возможно, это было лишним. Он отвернулся.

– Это очень печальная история, – сказал рабби Хирш. – Его сын пишет мне письмо. Он говорит, что папа в этом… как это правильно – в коме? Да. Но, возможно, жизнь его не будет возвращать. Он говорит, что Гринберг просто лежит в больнице, в темноте. Больница – она не помогает. Его голова разбита и все время болит. В руки вставлены трубки. Они дают ему лекарства. Они его кормят. Но Гринберг ничего не говорит. Сын… он мне пишет письмо и говорит, может быть, поможет старый молитвенник отца. Сын – он говорит, что книжка может помочь Гринбергу открыть глаза.

Майкл вспомнил, как старик схватился за голову, его скользкие от крови пальцы, поднятую в воздух кассу и звук, с которым она приземлилась на него, и осколки битого стекла среди разорванных комиксов о Капитане Марвеле на полу. Вспомнил мистера Джи, лежащего в луже собственной крови. И ухмылку Фрэнки Маккарти. Рабби смотрел на него в упор.

– Ты сказал полиции, кто это сделал, сделал избиение Гринбергу?

– Нет.

– Почему? – тихо спросил рабби.

– Их вейс ништ[15].

– Не знаешь почему?

Майкл попытался заставить себя посмотреть рабби в лицо, но вместо этого пялился на стены и низкий потолок.

– Я не могу рассказать копам, – сказал Майкл. – Здесь им ничего рассказывать нельзя. Они тут… ну, не знаю… что-то вроде врагов. И я ирландец, рабби. Если я расскажу копам, я стану их осведомителем, а мама мне говорила, что в Ирландии это последние люди. – Он попытался овладеть собой, выбросив из головы окровавленное лицо мистера Джи. – Здесь осведомителей называют крысами и стукачами. Я расскажу копам, меня найдут и вырежут клеймо стукача. Разрежут рот до самого уха, вот так…

– А ты не можешь сказать это полицейским по секрету?

– Нет! Если я им скажу, но не скажу, кто я такой, они ничего не смогут сделать. Я сообщаю свое имя, они делают меня свидетелем, и мое имя узнают все. Слушайте, мне пора.

Он направился к выходу. Все вокруг вдруг помутнело. Майкла трясло, он боялся заплакать и боялся потерять рабби Хирша.

– Погоди! – позвал его рабби.

Майкл остановился, и рабби подошел к нему.

– Я же не сказал тебе идти в полицию, – сказал он. – Я просто хотел знать, почему ты не пошел. – Он помолчал. – Теперь я знаю. Ты – как это называется? – напуган.

– Да.

– Тебя пугает человек, который сделал это с Йосселем.