Снега Аннапурны

А был Бзоу-Боря простым крестьянином, толком не умевшим даже читать и писать.

И вот это – дикость? Это – дикари? А мы – цивилизованные? Потому что именно мы изобрели айпад и айфон?

Но что, если цивилизованность и дикость определяются на другом уровне? Что, если главный критерий здесь – человеческие отношения?

Тогда цивилизованные они, а мы дикари.

В первобытной общине, многие тысячелетия назад, стариков не выкидывали на помойку: они до последних дней чувствовали себя частью своего рода, жили со всеми общей жизнью, ощущали себя нужными и востребованными.

Почему люди, пользовавшиеся каменными орудиями, были цивилизованными? А мы, летающие в космос, одичали?

Почему они, ходившие в звериных шкурах, были людьми? А мы превратились в зверей?

Редко когда Григория Иосифовича посещали такие мысли. Он был по натуре деятелем, а не мыслителем. Наверное, это одиночество так сказывалось.

Он сидел в тёмной комнате. Тикали часы на стене. Спящая Мушка тихо повизгивала во сне. За окном пошёл дождь и крупные капли ползли по стеклу. В свете фонарей двигались неясные силуэты людей. Они шли по своим важным делам.

Эти люди проходили в трёх метрах от него. Если бы не оконное стекло, он мог бы протянуть руку и потрогать их. Но если бы даже он опустился на дно моря или очутился на другой планете, они не могли быть от него дальше, чем сейчас.

Он посмотрел на часы: было уже поздно. Ложился он рано, потому что очень рано вставал. Подошёл к кровати, снял покрывало, медленно разделся и лёг.

Он почти сразу заснул и увидел Аннапурну. Она часто снилась ему.

Она была похожа на грозное бредовое видение.

Чёрные скалы и ослепительно белый снег – до самого неба. Разведка показала, что на эту гору можно подняться, но она совсем не похожа была на те вершины, с которыми он имел дело раньше. В ней было что-то безжалостное, неумолимое, враждебное человеку.

Во сне он видел себя со стороны, идущего – вернее, ползущего – по гребню, с которого спускается бесконечный глетчер бледно-зелёного цвета. В то же время он чувствовал то же, что чувствовал тогда.

Каждый шаг давался с огромным трудом и казался последним. Но всё же он делал следующий шаг. Его спутник, француз Луи Ляшеналь, сильно отстал.

Временами он терял представление о реальности и почти терял сознание. Сердце билось где-то у горла. В голове почему-то упорно вертелась одна и та же глупейшая фраза из какого-то романса: «Ты смотри, никому не рассказывай, как люблю я тебя, ангел мой». Она механически повторялась бесконечное число раз, и он не мог от неё отделаться.

Было адски холодно, а они надели лёгкие ботинки. Обернувшись, он заметил, что у Ляшеналя одна кошка, та, что на левой ноге, соскочила и болтается. «Почему он ничего не делает?» – вяло подумал Григорий Иосифович, но почему-то не стал дожидаться товарища и ничего ему не сказал.

Его состояние во время этого восхождения было похоже на сон. Он двигался механически, как заведённая игрушка. Холод бил сквозь одежду, как электрический ток, он весь дрожал, а пальцы на ногах и руках совсем потеряли чувствительность: приходилось всё время шевелить ими.

Потом путь перегородила отвесная чёрная стена. Траверс* казался бесконечным: может быть, эта стена тянется вокруг всей вершины?

Но вот, наконец, открылся очень крутой кулуар, и они стали подниматься.

Он потерял чувство времени и почти ослеп: снег сверкал и слепил даже сквозь очки. Все силы были сосредоточены на том, чтобы сделать следующий шаг.

И вдруг, как ему показалось, совершенно внезапно, он увидел, что тянущийся перед ним гребень больше не поднимается: он стал почти плоским. Он остановился. Слева свисали два огромных карниза с ледниками. Справа – бездонная пропасть, уходившая в облака, плотной массой громоздившиеся далеко внизу.

Дышать здесь почему-то стало легче. Сознание возвращалось. В этот момент он понял, что находится на вершине. Минуту-две он стоял неподвижно.

Кроме покрытого плотным слежавшимся снегом гребня и бесконечного моря облаков, тоже похожих на снег, он ничего не видел. Небо, цвета индиго, ослепительно сияло.

В эту минуту его охватило удивительное чувство, которого он не испытывал больше никогда в жизни. Это не была радость победы. Ни о какой победе он не думал. Он остро ощущал сейчас трепетную жизнь миллионов людей, хрупкость и ценность жизни, и свою связь со всеми, кто живёт на Земле. Это чувство причастности ко всему и грусти не было радостным, – скорее, тревожным. Но если бы много лет спустя его попросили назвать самую счастливую минуту своей жизни, он назвал бы именно эту.

Это удивительное чувство жизни продолжалось совсем недолго. Сзади он услышал дыхание друга и обернулся. Ляшеналь дёрнул его за рукав и показал вниз: «Скорее! Спускаемся!»

И начался спуск. Он оказался ещё ужаснее, чем подъём. Они попали в лавину, и Григорий Иосифович потерял рукавицы. Правую он потом нашёл, а левую нет. Лавина спустила их вниз метров на 150-200, но, как ни странно, оба остались целы и невредимы.