Снегири горят на снегу

Вот он уже видит, как накатываются на стыки рельсов колеса вагонов. Рельсы мягко вдавливаются в мазутные шпалы и, распрямляясь, вздымаются.

— Ну, ладно. Ну, входи, — говорит Борис. — Чемодан я подам.

Сестра неловко целует его, задевая мокрой щекой губы.

И только когда вагон трогается, она с отчаянием кричит:

— Борька! Как же так получилось? Ты один… Тебе же четыре месяца до армии. Мне бы не уезжать…

Вот уже и тамбур другого вагона вздрагивает перед глазами Бориса, а Борис все видит заплаканное лицо сестры.

— Я тебе буду писать… Борька! Слышишь… Буду писать…

Домой Борис идет медленно, оскальзываясь на глинистой дороге. Голяшки его сапог подвернуты, и по кирзе хлопают брезентовые петельки.

Он с силой засунул руки в карманы телогрейки, телогрейка натянулась на плечах. Борису неполных семнадцать лет. У него большие руки и большие глаза. У него все какое-то большое. Как у шестимесячной овчарки: большие лапы, высокий рост и широкая грудь — все признаки крупной породы. Но все это только начато, не завершено, а начато крупно. Выглядит он взрослым. Но стоит заглянуть в его серые, широко раскрытые глаза, посмотреть на его нелепую челку — невольно подумаешь: «Какой ты еще ребенок!» С упрямой сосредоточенностью Борис шагает по скользкой дороге.

«Не связывайся, не связывайся ни с кем», — вспоминает он слова сестры.

Ему кажется, что он даже слышит их. У него всегда так: когда думает о чем или вспоминает что-то, то видит это ярче, чем было на самом деле, значительней. Если вспомнит о боли, то опять на мгновение почувствует ее. Если мысленно отвечает кому-то, то отвечает злее, язвительнее, умнее и видит, как всплескивается страх в чьих-то глазах от его слов. Потом трудно успокаивается.

«И почему, — думает Борис, — ей кажется, что я с кем-то обязательно свяжусь».

Он вспоминает, как она плакала однажды, придя с работы, и все говорила:

— Напишу папе. На завод стыдно заходить. И почему ты такой становишься, Борька? — А сама все всхлипывала. — Вон какой вымахал и… не слушается.

А он виноват? Если нельзя стерпеть. Он всего один раз дал по шее этому Митичкину. На заводе кадило раздули. Бандит!..

А что было-то? Он так и сестре тогда сказал:

— Ничего там серьезного не было. Ну, что ревешь?..

А было вот что… На завод поступила проволока в вагонах. Разгружать ее из механического цеха был направлен один Борис.

После разгрузки до конца смены оставалось еще полчаса. Нужно было идти на завод. Но у хлебного ларька Борис решил взять хлеб. (Карточку он всегда носил с собой.)

Когда отошел от ларька, его смена уже закончилась, и идти на завод не было смысла. Борис отправился домой. Вот за это он и должен был отработать полную смену в воскресенье. А Митичкин отпрашивался у начальника цеха на три дня в поход со своим классом. Он только что закончил десятилетку. В механическом цехе, кроме них, никого не было. Токарные станки молчали. Митичкин сидел на табуретке у избитого деревянного верстака. Перед ним лежали молоток и тяжелая стальная плита.

Борис в матерчатых рукавицах, обшитых брезентом, на чугунном бруске выправлял гнутые прутья. Прутья казались мягкими, не дребезжали, а мялись под ударами болванки. Когда отпотевала рука, Борис снимал рукавицу и разгоряченной ладонью с удовольствием брался за прохладную болванку. За два часа он накидал на стол сотни две прутьев, а Митичкин сидел и стучал только по четвертому.

Выпрямил его, бросил в общую кучу и, посмотрев на Бориса, заулыбался.

У него были неровные желтые зубы. Чтобы не показывать их, Митичкин, улыбаясь, стягивал губы в сморщенную щепотку, как узелок на колбасе.

— А почему ты ничего не делаешь? — спросил Борис.

— И ты ничего не делай, — сказал Митичкин. — Я же тебя не заставляю.

«Вообще-то да», — думал Борис. Он тоже попытался ничего не делать. В цехе наступила тишина. Просто так сидеть, ничего не делая, у Бориса не хватало терпения. Злясь, он снова принимался за работу, и почему-то у него росло раздражение против Митичкина.

— Все равно за это ничего не запишут, — издевательски хмыкал Митичкин. — И кто из нас больше сделал, разве учтешь? Да и вообще, ты здесь звонишь так… Лишь бы тебя за опоздание не судили.

Он сидел, а Борис, заложив руки в карманы, начал расхаживать у верстака:

— Ты вот что… Не улыбайся. Если еще кинешь в мою кучу хоть один свой прут, по шее получишь.

— Ты осел, — сказал Митичкин.

В дверях показался мастер Степан Савельевич. Пока он шел через цех к своей дощатой каморке, Митичкин усиленно колотил по пруту. Уходя, Степан Савельевич не остановился, только пристально посмотрел Борису в глаза.

Когда смолкли шаги Степана Савельевича, Митичкин положил перед собой приготовленный прут, болванку и начал улыбаться. Ему очень хотелось, чтобы Борис увидел, как он умно улыбается.

Борис не стал обращать на него внимания и даже не отвечал на его вопросы. Он думал, что время проходит быстрее, если прикидываешь, где лучше бить по пруту. Он тогда не дребезжит, а будто липнет к чугунному бруску.