Снегири горят на снегу

А мать… Мать увидела бы, что лихо расстегнутый воротник твоей спецовки холодно лоснится. Рядом с ним незагорелое лицо твое кажется ей незащищенно-детским, а темно-серые глаза беспомощно-голубыми. Мать подошла бы к тебе и, чувствуя легкую прохладу спецовки, начала застегивать пуговицы и вдруг, незаметно опустив воротник, расправила его, не желая прислонить промасленную осклизлость к шее. И сказала бы: «Большой уже ты стал… и когда вырос…»

Но матери не стало, когда тебе было три года.

— Борис… Это правда, что ты нарисовал уродливую карикатуру на классную руководительницу: «Али-Баба и сорок разбойников»? И свой рисунок пустил по-партам?

— Что молчишь?

Спросил бы у тебя отец.

Он все еще думает, что ты учишься. Думает, что…

Или там, где-то далеко, шипя и разбрызгиваясь, гаснут над темной речкой ракеты. Тяжело шурша мокрой галькой, останавливаются солдаты у воды, и твой отец черпает пилоткой воду, пьет, погружая в освежающую прохладу потное до жжения лицо. Оббив ее о приклад ППШ, надевает и стоит, тяжело покачиваясь и смутно соображая, что еще жив. А от реки тянет холодом. Может быть, в это время он думает о тебе?

Борис!.. Ты спишь?.. А ты точно знаешь, что он жив?

Борис! Кто разбудит тебя ужинать?

Есть ли хотя бы один человек рядом, у которого живет в памяти такая частица — Борис?

Или ты останешься без ужина?

Утром Борис мыл пол. Сдвинул на середину комнаты стол и кровать. Шлепал мокрыми брюками у стен. Легко развозил их по крашеным доскам. Выжимать брюки мешали пуговицы, и он срезал их в таз.

А когда выплеснул воду в помойку и вернулся в комнату, удивился, что в комнате пахнет зеленым тополем. Пододвинул к открытому окну стол и заходил по комнате. Подумал: для начала стол застелить газетой. Или от резкой свежести из распахнутого окна, или еще от чего-то Борис испытывал непонятное ощущение свободы.

Борис достал белую рубашку из чемодана. Надел. Отец носил эту рубашку с запонками, а Борис свободно закрутил рукава до локтей. Полотно рубашки прохладно коснулось горячей кожи.

Борис носит теперь рубашки отца. Сестра предложила:

— Борька, у тебя плохие рубашки. Давай папины примерим.

Она тогда достала их все.

— Они тебе малы, что ли? На папе они не так сидели. Ты выше его, Борька! — обрадованно поразилась тогда сестра. — Все примерь.

А когда Борис надел вот эту белую — сестра сказала ему:

— Знаешь, Борька, Нина Гамзикова, которая за мной вчера на танцы заходила, сказала, что ты будешь девчатам нравиться. Говорит, что ты высокий и глаза у тебя задумчивые. Только ты какой-то слишком бойкий и неуравновешенный. А ты знаешь, Борис, — правда. Я так боюсь за тебя! И почему папа редко пишет?

Только спецовку отца сестра свернула, положила в фанерный ящик и вынесла в кладовку.

— Не будем трогать. И стирать не будем. От папки так всегда пахло — железом.

Отец работал техником в депо.

Борис начал перебирать книги на этажерке. Роб Рой. Лермонтов. Как давно он не читал! Книги показались Борису далекими, молчаливыми друзьями, к которым он давно не заходит.

Стопка учебников. Физика с закладками за восьмой класс. А вот… Его тетрадь с сочинением по литературе. Как она сюда попала? Это же отцова полка.

Борис вспомнил тот давнишний урок по литературе. Учительница приколола кнопками к доске картинку и объявила:

— Будете писать сочинение на тему «Летом в лесу».

Борис сначала не знал, что писать. Он только думал о чем попало. О лесе вообще. Потом вспомнил «барашки». Их нераскрывшиеся головки в жирных резных листьях. Представил даже их вкус. Будто снова брал тугие зеленые шарики, снимал сначала верхнюю плотную одежку, потом тоненькую рубашечку из розовых лепестков, и тогда появлялся пухлый пучок желтых тычинок. Откусишь его, и тычинок станет сразу так много, что даже не прожуешь.

Потом Борис вспомнил черную смородину. В тени крупная, с глянцевым боком, а на ярком солнце матовая, без прозрачности. И Борис стал об этом писать. Половины не написал, как прозвенел звонок. Борис испугался, но тетрадь все же сдал.

На следующий день он обреченно молчал.

Учительница всегда откладывала лучшие, пятерочные, работы наверх. Четверочные — под ними, потом троечные, двоечные. Пятерочных было обычно тетрадки три. На этот раз в числе их сочинения Бориса не оказалось. Борис и не рассчитывал. В числе четверочных — тоже. Тройку Борису уже не хотелось получать.

И только когда учительница раздала все тетради, чуть помолчав, она сказала:

— У меня есть еще одна тетрадь. За это сочинение я тоже поставила «пять», хотя оно и не закончено. Я его прочту.

Учительница так читала его сочинение, так что-то в нем увидела, что Борис сам удивился.

Тоненькая синяя тетрадь…

Борис сложил книжки на этажерку и оставил только журнал, который принес недавно из библиотеки. Бросил его на стол.

Часам к десяти утра пришел Оська.

Борис чистил на кухне сапоги. Оська лежал животом на подоконнике.

— Тебе хорошо, — сказал он, когда Борис вошел в комнату, — что хочешь, то и делаешь. Можешь в кино ходить на любой сеанс. Никто не скажет, что долго шляешься. Можно девчонок водить.