Снегири горят на снегу

Он поднялся и стянул свою одежду ремнем.

— Никуда это не денется. Эй, огольцы! — сказал Борис. Огольцы дружно подняли головы. — Под вашу ответственность. Мы уходим.

В одних трусах, ощупью ступая босыми ногами, они бродили по поляне в кустах. Наступали на шиповник и прошлогоднюю траву. Ноги податливо ломались, и казалось, что ноги их не ноги, а гуттаперча.

Насыщенно кислые стебельки кочетков ломки и сочны до слез. Оська приговаривал:

— Вот гад попался! Рот повело. Навек калекой оставит.

Припекло солнце. Жгло плечи и шею. Они залезли в кусты. Снимали с безлиственных веточек зеленую, с белесоватыми меридианчиками красную смородину, от которой зубы становились размягченно вязкими.

Их сизые спины, исцарапанные сучками, были в сухих росчерках. Обожженные крапивой, ребята еще долго ломились по чаще за кислицей вниз по реке.

У песчаной косы, рядом с дорогой, оба решили окунуться — сухие сучья в трусы насыпались. И неожиданно услышали смех. Озорной, беспечный, девчоночий. Оська присел:

— Смотри, Ленка Телегина…

На длинном песчаном языке стояли две девушки. Одну из них ребята не знали. Она говорила:

— Ты тоненькая. Таким только и плавать. Пойдем, еще раз покажу.

И они начали забредать в воду.

Ленка стояла по грудь в речке, а ее подружка бесшумно вихлялась возле нее в воде. Потом поплыла Ленка.

Она надулась. Била ногами. Рывками гребла под себя воду одновременно обеими руками, как лягушка, будто хотела из воды выпрыгнуть.

— Вот плывет, ничего не видно. Глаза и брызги, — удивленно констатировал Оська.

Потом Ленка выходила из воды. Песок, освещенный солнцем, плотный и матово-белесый. Вода была из спокойной, блестящей до рези, голубизны, а Ленка — из чего-то оранжевого и сиреневого.

Ее прямые волосы отбившимися мокрыми косицами прилипли к щекам как-то естественно, по-дикарски. Она, не убирая их, задумчиво улыбалась и медленно, будто из холодного литья, вытягивала из воды ноги.

И тогда Борису захотелось, чтобы Ленка знала, что ее видели.

Почти рядом, наброшенные на ведра, лежали девичьи платья.

Борис, скользнув голым животом на дорожку и царапая о глинистые выбоины локти, подполз к ним. Стянул платье. Перебирая в руках, поискал рукава. Их не оказалось. Тогда он завязал платье в узел. Упираясь коленом, стянул его до тугой перекрученной твердости и положил в ведро, где чуть на донышке зеленела кислица с листьями и редкими налившимися красными ягодками.

Вернувшись, остановил Оську:

— Тише… Посмотрим, как они зубами растягивать будут.

Ленкина подружка рядом с Ленкой казалась полной, широкобедрой. Она, став у кустов, подбирала отбившиеся локоны, подтыкала их в узел на затылке и без умолку говорила:

— А я никогда волосы в речке не мочу. После не могу расчесать.

Ленка отводила щепоткой свои прямые обсосанные пряди со щек. С них спадали капли на узенькие плечи.

— Ты что так одеваешься? Отожми.

— Я что-то… — застенчиво мешкая, сказала Ленка.

— Вот глупая. Да никого же нет.

Ленка развязала тоненькие тесемки. Лифчик спал, и вдруг выставились наружу незагорелые кругленькие груди. Толстая подружка охнула:

— Господи… Ленка… Ты как коза… Да ты без лифчика ходи.

— А стыдно.

— Чего?

— Торчат. Всем заметно.

Оська необычно срывающимся голосом шептал за спиной:

— Ну и Ленка! Не подумаешь. Буферишки-то у ней какие-то курносые.

Борис не отвечал.

Ленкина подруга вынула поочередно из плавок посизовевшие ноги и начала перед собой выжимать черный мокрый жгутик.

Борис с Оськой, не сговариваясь, поползли задом в кусты. И когда, как казалось им, их уже не увидят, шарахнули в заиленную ломкую согру, обдираясь и цепляясь трусами за выступающие сучки.

Закупавшиеся до изнеможения «огольцы» дрожали от пяток до макушки, но стойко ждали их.

А Борис с Оськой выскочили из воды, шлепнулись с размаху на песок, глянули один на другого и, прыснув, спрятали лица в согнутые руки.

Ребятишки недоуменно смотрели, как долго вздрагивали у них лопатки.

Через полчаса, как бы случайно, Борис и Оська догнали у огородов девушек.

Лена прижимала локоть с ведром, закрывая порванное платье. По ее лицу, по глазам, потемневшим, горестным, было видно, как долго она плакала. Она затаенно молчала, прощающим зверьком взглядывала на ребят и покусывала губы.

А Борис смотрел на ее лицо сбоку, на изрешеченное вокруг талии платье, все в мелких сдвинутых лентах, и со стыдом представлял свою идиотскую радость, с которой он перекручивал это старенькое выцветшее платье.

И, как всегда, в нем поднималось странное чувство, чувство горечи, вины, раскаяния. Он старался убить его или хотя бы заглушить. Для него это было слабостью, малодушием. Не мужское это. Надо быть взрослее и сильнее этих чувств.

Он знал, что другие не раскисают вот так. Когда это чувство рождалось в нем, он, досадуя и беспощадно издеваясь над ним, старался делать все назло ему, казался дурацки непоследовательным. Но оно появлялось и появлялось в нем.

Девушки свернули на свою улицу. Оська, дожидаясь улыбки, уставился на Бориса, а потом рассеянно молчал всю дорогу.

А Борис думал, что вот с Галимбиевским никогда такого не бывает. Он по пустякам не казнится.