Снегири горят на снегу

«За справедливость надо бороться», — бодро оправдывал он себя. При встрече с мастером старался не смущаться. Встречаясь с ним взглядом, молчаливо отвечал: «Ну что смотришь, как на холодный металл, — глаза застудишь».

Уже неделю Борис жил без сестры. Никто не говорил ему перед сменой: «Ложись. Хоть на два часа. Я тебя разбужу. А то хватишься, будет поздно». Целыми днями он или купался с Оськой на реке, или валялся с книгой.

Борис работал в ночную смену. Ни молочно-яркий свет над головой, ни медленное движение суппорта, ни отрывистое завывание рубильника — ничто не могло отвлечь его. Он хотел спать. Пусть на ногах. Пусть чуть-чуть осев грудью на станину, только бы не силиться открывать глаза. Если бы разрешили, он, легко надламываясь, распластался бы на жестком, в мелких стружках, полу и, приятно чувствуя нежную колючую боль лицом, растаял в мягком сне.

И все-таки он дождался перерыва.

Окружив парту у двери, женщины развязывали узелки с едой.

Борис вышел во двор. Съел свой обед — кусок хлеба. Больше он ничего не носил с собой. Дома не было даже картошки. На базаре ведро стоило сто двадцать рублей, и его заработка на такую роскошь не хватало.

В его распоряжении оставалось еще сорок пять минут, и он возвратился в цех, влез на затененную полку стеллажа, растянулся на прутьях.

Некоторое время помнил, как Валя Огородникова вынула зубами бумажную пробку из пол-литра с молоком и отпила. Помнил сразу повлажневшие ее губы, полные, с теплой белой капелькой. Потом уснул.

Он не слышал, как провыла сирена, как загудели станки.

Степан Савельевич прошелся несколько раз взад и вперед по цеху, постоял у станка Бориса и, не выказывая особого беспокойства, подошел к стеллажу.

Борис спал лицом на сложенных руках. Чтобы достать его, необходимо было низко подлезть под полку.

Степан Савельевич взял прут, коснулся кирзовых сапог Бориса и начал раскачивать его ноги.

Испуганный Борис соскочил, болезненно щурясь от яркого света и не соображая. Степан Савельевич бросил прут и, заложив руки назад, молча удалился сутуловатой спиной.

И равнодушно брошенный прут, и смех девчат у станков, особенно застенчивая улыбка Ленки Телегиной, жестко разбудили Бориса. Он недвижно постоял у стеллажа, разглядывая цех, хмыкнул. А заметив, что почти все видели это, и испытывая непонятную униженность, сказал мастеру в спину:

— Железку можно было бы не бросать. Для других оставить.

Степан Савельевич не оглянулся. Борис улыбнулся недобро и пошел к станку.

Чувствуя злую сосредоточенность Бориса, всю эту смену Павлик не решился попросить у него поработать. Стоя за станком, смачивал нагревающийся резец эмульсией, макая щетинистую кисть в банку, лишь изредка взглядывая снизу на неподвижно спокойные губы Бориса.

На следующую ночь Павлик со своим другом, тоже учеником токаря, вышел из проходной завода.

— Я знаю, где он живет. Во втором бараке, — сказал Павлик.

— А как грядки найдем?

Они остановились у огородов.

— Тише. Осторожно перелезем.

Они доползли по выбитой бровке до угла длинного деревянного дома и присели в картофельной ботве.

— Где третье окошко. Видишь? Высокая грядка — это его.

— Почем ты знаешь?

— А он их вечером сам поливает. Я здесь каждый день хожу, вижу.

В доме горел свет. Из окон дымчатые полосы света падали на картофельную ботву.

Огуречные грядки из навоза возвышались над землей. Ярко освещенные у окна, они удалялись в тень и прослеживались по теплой зелени листьев.

Свет из окон второго этажа протягивался на далекий березовый плетень.

Ребята притихли у огуречной грядки Степана Савельевича.

Росистые стебли огурцов были нежно ломки. На черноте сырой земли доверчиво проглядывали желтые цветочки с маленькими завязями огурчиков.

Цеплялись за руки наждачно-шероховатые, разлапистые, вязкие листья.

Приподнимаясь на руках, ребята поползли по обеим сторонам грядки, захватывая стебли, вырывая с землей, отбрасывая их себе под ноги. Сзади оставались скучные, как глазницы, пустые черные лунки.

На краю грядки ребята сорвались и кинулись через картофель прочь.

Перевалившись через плетень, выбежали на дорогу, удовлетворенно зашептались:

— Законно отомстили.

Вздрагивая озелененными руками над жестяной банкой, потный Павлик изнемогал от нетерпения.

— Теперь он подобреет… Еще не такое сделаем, — желая обрадовать Бориса, сказал Павлик. — На первый случай только огурцы пропололи.

— Что? — спросил Борис и, дернув рубильник, ладонью остановил патрон.

Павлик перестал моргать.

— А ну, иди на улицу, — Борис первым пошел из цеха.

На другой день наряд ему принесла табельщица, а не мастер. Степан Савельевич даже ни разу не оглянулся в его сторону.

Только начальник цеха Давид Самойлович Капильзон вышел из своей каморки, увидел Бориса и застеснялся.

Давид Самойлович всегда так. Высокий, выбритый, даже на работе при галстуке, в белой-белой, крахмальной рубашке под серым и уже мазутным пиджаком, смотрел задумчиво и как будто удивлялся, когда узнавал о людях что-то плохое. И этого плохого в людях стеснялся.

Борис больше всего стыдился этой его стеснительной улыбки.