Снегири горят на снегу

Борис не любит начинать работу на грязном станке. Даже чистую станину он протирает новой ветошью, чтобы знать, что на ней нет чужих стружек. Включает над головой рубильник. Патрон, осторожно вздрогнув, начинает разгоняться и завывать, завывать, набирая высокие ноты. Рука на станке загудит, и Борису кажется, что рубильником он включает себя.

Вставляет в патрон болванку. Подрезает конец, и на нем лучатся звездочки, как спицы на уменьшенном велосипедном колесе. Осторожно подводит резец к лучащемуся пятачку. Металл мягко шипит. Крутясь и упруго покачиваясь, ползет с резца белая матовая стружка. Стружка теплая, тягучая, и металл кажется мягким и сырым. Если резец тупится, стружка, ломаясь, осыпается. Попадая на руку, она обжигает. Шершавая с одной стороны, с другой — она фиолетово-зеркальна и ломко суха.

Металл пахнет необъяснимо: тонким, горячим дымком. Снимешь стружку, коснешься его пальцами, и шероховатая поверхность мелко цепляется за кожу, а тронешь его напильником и наждачной бумагой, он скользит и пальца не принимает.

Ему всегда кажется, что это он сам врезается в крутящееся металлическое тело. Когда снимаешь готовую деталь, она тяжело давит на ладонь, ласково греет глубинной теплотой. Деталь долго держит теплоту, будто живет.

Станок у Бориса старой марки «Свердлов». От него пахнет эмульсией и олифой. И весь цех Борис представляет себе как запах стружки, олифы, завывающее гудение шпинделей и густой расплывающийся свет над станками.

И когда после смены он идет домой, медленно освобождаясь от станка, еще долго чувствует ладонями прохладную формочку пузатой рукоятки. Он устает. И все-таки эта работа ему нравится.

Но оттого что Борис точит колпачки к швейным машинам, он относится к своей работе скептически. Он недоумевает, почему завод, который выпускает каретные валики и шпульки, называется военным.

Правда, совсем недавно, до его прихода, завод выпускал ручные гранаты. В общем, Борис считает свое занятие не слишком серьезным, хотя и перевыполняет норму. Это дается ему без труда. Может быть, оттого что он умеет выжать из станка даже невозможное, или оттого что умеет безукоризненно точно заточить резец и установить его. Но как всерьез относиться к челнокам для швейных машин, если идет война?

Вот позволили бы ему на этом станке вытачивать что-то очень сложное и очень нужное. Он бы на малую скорость включил станок. Не торопясь, осторожно снимал бы шелестящую жирную стружку. Выбирал в болванке ступенчатые канавки, растачивал отверстие невиданными, им самим придуманными резцами. Шлифовал. Отрезал бережно. И упало бы это крупное и тяжелое «что-то» на обе ладони.

Или дали бы ему точить корпусы снарядов. Пустотелых, тяжелых. А на их ребристых боках выбили бы клеймо: «По фашистскому логову!..» — И внизу мелкими буквами: — «Лебедев». — И еще: — «Лебедев, Лебедев, Лебедев…»

А то колпачки… Или пятый месяц подряд каретные валики. Муторно становится.

Борис снимал чуть задребезжавший резец и шел в дальний шлифовальный цех заправлять его.

Неторопливо шагал по длинному коридору. Останавливался в дверях соседнего цеха и смотрел, как ударяет стотонный пресс над терпеливой и до ужаса маленькой головой девчонки и как она, сосредоточенная, нажимая ногой на педаль, отбрасывает в сторону узорчато изрешеченные полосы жести.

Борис всегда удивлялся какой-то железной стойкости этих беспомощных существ: простаивая у станков «без перекура» целыми днями, они так и не могут научиться затачивать резцы. Сожгут и ищут мастера. А казалось бы, чего проще. Зато он, Борис, при всем желании не может работать вот так, не разгибаясь, как они…

Когда становилось муторно, начинал усиленно учить Павлика — «фезеушника», прикрепленного к нему. Он его ставил к станку. Павлик маленький, в зеленой форме, с начищенной бляшкой на ремне. Павлик ждал этого мгновения целую смену. Никто своих учеников не ставил к станку — Борис ставил. И не висел за спиной, а уходил из цеха. Поэтому у Павлика в глазах преданное восхищение учителем. Борису нравилось в Павлике детское благоговение перед станком.

Однажды Павлик растерялся, забыл, как включается самоход, и патрон бил кулачками по резцу, а ремень свистел на остановившемся шкиве.

Борис рванул рубильник. А Павлик, казалось, разучился моргать.

— Застыл, — сказал тогда Борис. Подвинул его, остолбеневшего, к станку, взял руку и с силой положил на рычажок. — Вот… Рукой запомни.

Борису хотелось приобщить Павлика ко всему тому, что он сам любил.

Он доставал из шкафа самокальную заготовку резца и приглашал Павлика в шлифовальный цех.

— А ну, отойди, — говорил Борис, включая наждак. — При разгоне камень рвется. Во лбу пробоину сделает. А теперь смотри.

От самокала летела искра не легкими звездочками, как от стали, а оранжево-огненной струей. Струя билась о рубашку, мгновенно гасла.

Борис сам не знал, отчего ему нравились именно эти искры. Багрово-литые, красивые и чем-то притягательно страшные, как фронт.

— Давай сам. — Борис вкладывал в тоненькие руки Павлика теплую заготовку.

Наждачный камень бил.