Снежная пантера

Мы выбрались из мешков при первых проблесках солнца. Прошел снег. Зверь был около яка, с мордой, красной от крови, и мехом, обсыпанным снегом. Пантера вернулась перед рассветом и спала с набитым животом. Мех сверкал жемчугом в голубых отблесках. Не зря ее зовут пантерой снегов; она является тихо, как снег, и уходит на бархатных лапах, растворяясь в скалах. Она разорвала плечо яка, взяла себе королевскую долю. На черном одеянии яка вырисовывалось ярко-красное пятно. Пантера заметила нас. Повернувшись на боку, она подняла голову; наши взгляды скрестились. Холодный огонь. Глаза говорили: «Вас нельзя любить, вы ничто для меня, ваша раса возникла недавно, а моя — древнейшая, вы заполняете пространство, нарушая гармонию поэмы». Морда в крови являла душу изначального мира, где сумерки и рассветы неизменно следуют чередой. Казалось, пантера не беспокоится. Быть может, она слишком быстро ела. На короткие мгновения она засыпала. Голова покоилась на передних лапах. Потом просыпалась, принюхивалась к воздуху. Мой мозг гвоздила любимая фраза из «Секретного рассказа» Пьера Дриё ла Рошеля. Близость зверя предписывала молчание, иначе я произнес бы ее Мюнье по рации, выразил бы обуревавшую меня боль: «…я знаю в себе что-то, что не есть я, но что гораздо ценнее меня». Сейчас эта мысль звучала во мне так: «Вовне меня есть что-то такое, что не есть я и не есть человек, но что ценнее и является сокровищем, хотя человеческое тут ни при чем».

Пантера оставалась на месте до десяти часов утра. Два бородача прилетали за новостями. Два ворона прочертили в небе линию энцефалограммы.

Я забрался сюда ради пантеры. И вот она — дрыхнет в нескольких десятках метров от меня. Та дочь лесов, которую я любил давно, когда был другим — до того как упал с крыши в 2014 году и меня сплющило, — умела замечать невидимые мне детали. Она объяснила бы сейчас, что в голове у пантеры. Это ради нее я изо всех сил смотрел на зверя. Интенсивность, с которой люди переживают реальность, есть моление, обращенное к отсутствующим. Им понравилось бы здесь. Мы любуемся пантерой для них. Этот зверь — как мимолетный сон, тотем исчезнувших существ. Моя умершая мать, покинувшая меня женщина… Явление пантеры возвращало их мне.

Она встала, прошла за скалой, снова появилась на склоне. Ее масть сливалась с кустами, оставляя пестрый след (poikilos). Это древнегреческое слово означает пеструю шкуру хищника. Тот же термин означает блуждание мысли. Пантера ходит по лабиринту, подобно языческой мысли. Подрагивает на холоде тело, вписанное в окружающий мир. Трепещет красота. Пантера вытягивается среди неживых камней, мирная и опасная, мужественная и зовущаяся женским именем, неопределимая, как самая высокая поэзия, непредсказуемая и вызывающая тревогу, пестрая, переливающаяся — poikilos пантеры. Мысль перестала блуждать — так же неожиданно, как возникла. Пантера испарилась. Рация потрескивала:

— Вам ее видно? — спросил Мюнье.

— Нет. Пропала, — сказал Лео.

Приятие мира

Наступил день сидения в засаде. На юге Ливана в глубине округа Сидон стоит часовня, посвященная Святой Деве: Богоматерь Ожидания. Этим именем я окрестил и нашу пещеру. Лео стал каноником. Он до вечера стоял, прильнув к объективу и изучая гору. Мюнье и Мари, должно быть, делали то же самое в нише внизу, если только не проводили время иначе. Иногда Лео становился на четвереньки и полз в глубину пещеры, чтобы выпить глоток чаю, затем возвращался к посту наблюдения. Мюнье разговаривал с нами по рации. Он думал, что хищница пересекла каньон, чтобы выйти на террасы скал на противоположном склоне: «Она отправилась отдыхать, приглядывая за добычей, рыскать в расщелинах напротив на той же высоте».

В эти часы мы платили свой долг миру. Я сидел, скрестив ноги, и рассматривал гору. Любовался пейзажем сквозь пар собственного дыхания. Между небом и землей, как будто в корзине воздушного шара… Я, всегда искавший в путешествиях сюрпризов, «безумно приверженный разнообразию и своим капризам»[9], я довольствовался заледеневшим склоном в оправе. Превратился ли я в поклонника У-вэй, китайского искусства «неделания»? Ничто так не склоняет к подобной философии, как тридцатиградусный мороз. Я ни на что не надеялся, ничего не делал. При малейшем движении к моей спине пробирался поток холода — это не располагало к выстраиванию планов… О, разумеется, я был бы в восторге, если бы перед глазами возникла пантера! Однако ничто не шевелилось, и я спокойно пребывал в состоянии зимней спячки-бодрствования. Засада — азиатское упражнение. Ожидание — одна из форм единого, Дао…. И еще немного от учения Бхагавадгиты: отрицание желания. Появись зверь — в настроении ничто не должно было бы перемениться: «Оставайся неизменным в успехе, как и в неудаче», — увещевает Кришна в песни Второй.