Снежная робинзонада

«Я-л-в-у», — Володя вопросительно поднимает голову. «Яблокову, значит», — мрачно переводит Литвинов. «Хм, похоже… Ладно. А это что такое? С-те-им-ю-ции-мму-лич-нег?» Оба собеседника ошеломленно переглядываются, потом оборачиваются ко мне. «М-да, над этим подумаешь! Что значит хотя бы это «мму»?» К вечеру наконец расшифровываем: «Сообщите имеющуюся на станции сумму наличных денег».

Через два-три года мы, пожалуй, смогли бы свободно, не хуже знаменитого Шерлока Холмса расшифровать любое сообщение.

А где-то далеко в Ташкенте, в теплых, светлых комнатах нашего управления, синоптики уже наносят на карту результаты моих наблюдений. Рядом ложатся цифры и знаки, переданные с сотен других метеостанций. И постепенно на чистом бланке синоптической карты возникают извилистые линии теплых и холодных фронтов, проступают очертания циклонов и антициклонов. Сравнивая полученную карту с предыдущими, синоптики видят направление и скорость движения воздушных масс, характер протекающих в них процессов и могут предсказать их поведение, дать прогноз погоды.

Прогнозы передают по радио, печатают в газетах, сообщают по телеграфу и телефону. И в этом есть доля нашего труда.

Теперь несколько слов о доме, в котором мы живем.

Небольшое низкое здание из сырцового кирпича, внутри четыре комнаты: жилая, радиостанция-метеокабинет, кухня и склад. Если на станции жили семейные, то они занимали жилую комнату, а иногда и склад, оставляя бедным холостякам холодный и полутемный метеокабинет. В этом отношении мы самый неприхотливый и поэтому самый подходящий для зимовок народ.

Но в этот год вместо положенных по штату пяти сотрудников нас было всего трое; такой недобор получается иногда на особо трудных станциях. Поэтому мы перетащили в жилую комнату оборудование радиостанции и метеокабинета. Дров было мало, отопить все помещения мы не могли, поэтому в комнате для тепла топили небольшую железную печурку, а готовили на кухне на примусе.

Новая железная крыша сияла свежей краской, крыльцо же, разрушаемое ветрами, дождями и морозами, имело довольно жалкий вид. В одну из зим, когда также, как сейчас, не хватало дров, деревянная крыша крыльца исчезла в топках печек, и сиротливо возвышавшиеся глиняные стены, должно быть, несколько напоминали Помпею после раскопок.

Сзади к дому примыкала тесная, тоже сырцовая пристройка, где помещались агрегаты и аккумуляторы. Одно время для освещения на станции установили ветряк, но потом сняли за отсутствием ветра нужной силы.

Рядом с домом стояло нечто похожее на глинобитную собачью будку, где хранилось горючее и масло для двйжков, керосин для примусов и ламп и различная пустая тара. Шагах в сорока от дома бежал ручей, откуда мы весь год брали воду.

Бани не было, и, чтобы помыться, приходилось долго топить холодную кухню, греть почти во всей имеющейся посуде воду. Затем устраивалась всеобщая помывка и стирка.

Не следует забывать, что все, кроме изготовленного здесь же на месте кирпича, было привезено сюда на вьючных лошадях по узким и крутым горным тропам: и стекло, и кровельное железо, и продукты, и горючее, и приборы, и мачта флюгера. Только позднее на смену караванам пришла техника — вертолеты и самолеты. Но и она не всегда выручала.

В январе, с опозданием на два месяца, нам забросили топливо. Небольшой АН-2 на бреющем полете сбрасывал связки саксаула. Поднимая фонтаны белой пыли, они глубоко зарывались в снег. Чтобы достать драгоценные дрова, пришлось раскапывать полутораметровые сугробы на площади в несколько гектаров. За один день мы не успели все собрать. А ночью загудел ветер, зашелестела поземка, и все ямки над местом падения связок замело. Зато весной, когда растаял снег, чабаны очень удивлялись, находя в безлесных горах сучья и стволы пустынного дерева саксаула. Между прочим, его древесина чрезвычайно тверда и хрупка одновременно, поэтому мы кололи дрова не топором или колуном, а кувалдой, как уголь.

Для освещения мы пользовались обычными керосиновыми лампами, но, перебравшись в одну комнату, позволили себе роскошь электрификации. У рации, над столом и над каждой кроватью повесили маленькие двенадцативольтовые лампочки. Теперь можно было читать лежа, не занимая места за столом. Неяркий свет освещал одну-две страницы, не мешая спать соседу и не «сажая» аккумуляторы.

Населяли наш дом существа только мужского пола, включая кота и пса. За время первых своих зимовок я настолько привык к мужскому обществу, что потом мне казались странными и непривычными женские окончания: «пошла», «сама», «которая», «думала», «она»…

Ангрен-плато, как и каждая станция, имела свою историю, полную самых различных приключений, или, как мы их называли, случаев. Случаев забавных и грустных, комических или почти трагических, а чаще трагикомических. У мужчин принято смеяться над любой, даже смертельной опасностью, если все закончилось благополучно. На «высокогорке» и один прожитый день — приключение, а станция существует с 1952 года.