Снежная роза

– Госпожа графиня, – очень серьезно проговорил комиссар, – если Симона свяжется с вами, я настоятельно прошу вас сообщить об этом мне, – он протянул Наташе свою карточку. – Мы пока не знаем, что произошло между ней и… – забывшись, он едва не сказал «вашим зятем», но вовремя спохватился, – мсье де Фермоном, но некоторые обстоятельства настораживают, и… Словом, эта дама может быть очень опасна. Вы обещаете, что свяжетесь со мной?

– Да, конечно, – кивнула Наташа и убрала карточку в сумочку.

– До свиданья, госпожа графиня.

– До свиданья, месье.

Она удалилась ровной, упругой походкой манекенщицы, оставив после себя тонкий аромат духов. Буало позвонил баллистикам, узнал, что отчет по пуле будет готов только завтра, неожиданно рассердился на весь свет и засобирался домой.

А Наташа села в свою машину, по Новому мосту мимо статуи короля Генриха выехала на набережную и двинулась вдоль реки. Ветер веял ей в лицо, но она почти не чувствовала его. Ее не покидало ощущение, что она совершила ошибку, позволив себе разоткровенничаться с комиссаром, который припер ее к стене этими чертовыми перчатками.

«Но ведь я ничего не сделала. Да, но вопрос в том, как это будет истолковано. А теперь еще и убийство! Надо было сразу сказать Роберу, когда Арман стал искать со мной встречи. Но я не хотела впутывать мужа… Думала, что справлюсь сама… Правильно ли я сказала про пистолет? Может, не надо было? Комиссар очень заинтересовался, по лицу было видно… Ну и что такого, что у Мориса оказался пистолет?»

Наташа была впечатлительна, и новость об убийстве человека, которого она знала, подействовала на нее угнетающе. Она хотела ехать домой, но подумала, что Раймонда, как уже случалось раньше, примчится к отцу изливать свое горе, и находиться с ней рядом будет попросту невыносимо.

«Конечно, нехорошо, что я так о ней думаю, но она просто не дает другим дышать… Ей обязательно надо заполнить все своим горем или своей любовью. И ведь нельзя сказать, что это от неискренности… Но все-таки чувствуется какой-то эгоизм… желание навязать свою волю. Когда она скорбит, то и все вокруг в обязательном порядке должны скорбеть…»

И Наташа задумалась, не завернуть ли ей на час-полтора к родителям, но по зрелом размышлении отказалась от этой мысли. Она любила своих родных, но отдавала себе отчет в их ограниченности.

«Мать услышит об убийстве, станет охать, ахать и городить всякий вздор… Отец невпопад расскажет какую-нибудь историю из своего армейского прошлого… А потом они станут уговаривать меня принять участие в очередном бедном знакомом, которому нужно место, чтобы работать поменьше, а получать побольше. И в конце концов окажется, что ты делаешь одолжение людям, которые косо на тебя смотрели раньше, когда ты демонстрировала наряды и еще не была графиней».

Тут она заметила, что находится уже возле сада Тюильри, и решила заглянуть туда. Ей всегда нравилось это место – не своим исключительным соседством с серой громадой Лувра и площадью Согласия, на которой топорщится египетский обелиск, а как раз своей обыкновенностью. И цветники, и статуи, и дорожки, и скамейки – все казалось Наташе гармоничным, умиротворяющим и, если можно так выразиться, правильным. В ее представлении это был не сад-оригинал, ошеломляющий какими-то особенными находками, а сад-друг, простой и надежный, как сама дружба.

«Интересно, сохранилась ли скамейка, на которой я сидела, когда мне было двенадцать лет?»

Она припарковала машину ближе к улице Кастильоне и, войдя в сад, отправилась на поиски своей скамейки. По дорожкам прыгали воробьи, чинно прошествовала немолодая горничная с резвой лохматой собачкой, которая натягивала поводок и норовила облобызаться с каждым встречным, потом прошел юный художник со складным мольбертом под мышкой.

«Да вот же она!»

И Наташа села на скамейку, испытывая странное ощущение – словно то, что она десять лет спустя оказалась в той же точке пространства, могло обратить время вспять или произвести схожий волшебный эффект.

Конечно, ничего подобного не произошло, по крайней мере, внешне, но внутренним оком она почти увидела себя со стороны такой, какой была десять лет назад: две тощие косички задорно торчат в стороны, на руках никаких перчаток, голые коленки выглядывают из-под юбки, которую мать не успевает вовремя перешивать, так быстро Наташа растет. И вот она, двенадцатилетняя, садится на скамейку в саду Тюильри, достает из кармашка зеркальце, с отчаянием смотрит в него и убеждается, что никогда – никогда – совсем-совсем никогда ей не бывать красавицей. И вообще, если уж говорить начистоту, на свете нет никого уродливей Наташи Верещагиной.

Часть вторая Звездная пыль

Глава 10 Она

Чемоданы, как попало сваленные друг на друга, плач женщин, качка, от которой тошнота подступает к горлу. Важно и нараспев гудит пароход.

– У-у-у!