Снежник

— Ларре, — вдруг по имени его называю. — Чем ты Ворону за помощь тебе оплатил?

Он меня не одергивает как обычно, не просит обращаться к нему не иначе, как к норту. Удивлен. А я сама ошарашена того больше.

Услышал в моем голосе нечто такое, отчего честно мне дает ответ:

— Твоего дона убить, — без лжи и притворства он произносит.

Я застываю. Вот оно как… До чего же все просто!

Об этом вожак красноглазых ведь грезил давно. А где гибель дона, там и власть над всей его стаей будет.

А сама же что наяву слышу голос того мне мерзкого волка — Ворона: «Я передумал. Отдай мне ее, Таррум. Такой платы желаю я больше…»

И ведь заполучить меня ему было бы разумнее, выгоднее. Если бы он распоряжался моей жизнью, смог бы найти способ, как ослабить моего свирепого, сильного волка. А там повергнул бы он Китана… сам.

А его права повелевать моей стаей тогда бы никто оспорить не смог. И назвался бы Ворон нашим могучим доном, и не нашлось бы волка, что стал бы против него.

Но пока… Не казал еще красноглазый своей истинной силы, не доказал, что его могущество непреложно и неоспоримо.

Ведь Китана смог повергнуть не Ворон, а чужак, пришедший с материка. — Ларре.

Его и победа была та.

* * *

Сижу в другой комнате, чувствую, как по спине, между острых лопаток, стекают капли с моих мокрых волос. А влажные те ведь кажутся того темнее, чернее, будто снятая с печки густая и липкая смола.

Отворяется дверь, появляется грозная Ольда. На меня своими глазами сверкает, но не решается мне ни слова сказать. Кладет на кровать платье, по моде кобриской с тугим и узким корсетом.

На меня глядит женщина с тоскою, с печалью. А сама я на нее смотрю будто затравленно, дико. Она осеняет меня странным, чудным знаком и уходит, тихо шепча:

— Поберегли бы твои боги тебя, девочка…

В ее волосах светится, огнем горит светлая лента, блестящая серебром. Стучит за Ольдой дверь, и успеваю я подумать, что в Кобринской империи не привыкли верить во всесильных богов. Остерегаются рожденные здесь бергских золоченных храмов, лиеских старинных обычаев, напевных молитв, вознесенных к найриттам.

А Ольда богов всевидящих чтит. Носит в своих поседевших волосах узорную ленту, помнит знаки, которые в Кобрине для всех не в чести.

И даже просит найриттов меня поберечь…

А те ведь покровительствуют не только людям, но и могучим, лютым волкам.

Часы в передней бьют гулко и громко. Стучат они звучно, как мое сердце. Перебираю, чешу резным гребнем Заряны темные подсохшие пряди, раздираю в них путаные и мелкие узлы.

Возвращается Таррум. Мне велит:

— Одевайся.

И что-то опасливое он читает во взгляде моем. Потому добавляет:

— Если ты будешь выглядеть ни как нари, это вызовет подозрения. Или ты хочешь инквизиторов посетить?

Не боюсь, сразиться я с кем-нибудь в жестокой схватке, клыки показать. Не боюсь помереть от удара противника, что ломит хребет. Не страшусь смерти я, не боюсь острой ноющей боли, от которой сжать, терпя, хочется белые зубы.

Но фасциев… Не переношу на духу я, не способна найти силы увидеться с ними снова, побороться с их силой, гадкой и скверной.

Ощущая себя мерзко, противно, я облачаюсь в женское платье с пышными воланами из блестящей ткани. Тереблю давно уж надетый Таррумом перстень, не дающий мне вернуть прежний облик да домой возвратиться.

А Ларре тянет прочные и крепкие ленты, и корсет все туже жмет мою грудь. Дышать не могу, все мутнеет перед моими глазами.

— Хватит! — молю.

Но он властно настаивает:

— Нет, еще надо.

Корсет обхватывает мой торс столь узко и плотно, что лишает меня возможности сделать желанный, пьянящий вдох. Пошевелиться в нем я едва ли могу.

А сам он в платье выглядит обманчиво мягко, но в карманах приятной и нежной ткани спрятаны жесткие и упругие пластины. И пахнет от них так знакомо… будто бы морем.

— Что в нем? — спрашиваю.

— Китовый ус, вроде бы… — неуверенно говорит Ларре. — Сейчас у дам высшего света пошла мода на платья со вставленными корсетами. Раньше их носили отдельно, с нижними сорочками. А верхние платья приходилось им шнуровать отдельно, мелко и часто, тончайшими шнурками и лентами.

Как по мне, человеческие женщины зачем-то придумали себе каждодневною ужасную пытку, хуже, чем в пугающих инквизиторских подземельях.

— Волосы в порядок твои нужно еще привести. И хочешь не хочешь, а придется потерпеть прикосновения Ольды…

Зубами скриплю:

— Ладно, — соглашаться мне тяжело.

Женщина снова приходит. Жалостливо мне говорит:

— Хочешь ленту, как у меня заплету? — с участием мне произносит.

Я провожу пальцами по блестящей узорчатой ткани, серебрящейся, будто луна. Та, что светит на безоблачном айсбенгском небе. Дом…

— Да, — признаюсь Ольде я, на нее не смотря. Только так я могу согласиться.

Норт же глядит на пожилую женщину с сомнением, тягучим недовольством. Но все же ничего не решается ей говорить.

А она осторожно заплетает мои густые и черные волосы, вплетая в них широкую ленту, вьющуюся, будто змея. И чешуей на ней серебрятся россыпью мелкие знаки, что древней защиты полны.