Снежные псы

– Не хочу, чтобы потомки думали обо мне превратно, – заявил он сейчас. – Не хочу сгинуть в водовороте лет. Время все расставит на свои места. Но мне нужны свидетельства, беспристрастные и правдивые. Поэтому мне нужна история. И ее напишет начальник идеологического отдела Страны Мечты господин Тытырин.

Господин Тытырин с достоинством поклонился, и с тех пор его даже спросить ни о чем было нельзя, на все вопросы он отвечал, что ему надо работать. А над чем работал, не показывал. Мне лично казалось, что Тытырин просто лапшу нам на уши вешает.

Он даже себе питание особое требовал – заявил, что творческую деятельность следует подпитывать высококалорийными продуктами, содержащими фосфор. В частности, рыбами осетровых пород холодного копчения. Вроде как при холодном копчении выделяется вещество Омега-3, а от него происходит творческий экстаз.

Но осетровых ему не перепало. Перепали в основном частиковые и сельдевые, да и то в ограниченном количестве. Тытырин рожу корчил, но от консервов не отказывался. Не знаю, насколько они будили его творческие силы, но машинка клацала регулярно, в день наш летописец и романист съедал по банке кильки в томатном соусе и по две банки бычков. И с его славяно-готической рожи не сходило озабоченно-занятое выражение. Если бы я, к примеру, курил, то не удержался бы и обязательно ткнул в эту харю папироской.

Но от путешествия в Деспотат ему отвертеться не удалось. Перец сказал, что историк должен находиться в гуще событий. Чтобы написать честную картину падения Владиперского Деспотата, он просто обязан присутствовать при столь знаменательном событии лично.

– Смотри и записывай, – велел Перец. – Конец Деспотата будет величественным зрелищем. Земля содрогнется.

Тытырин подобострастно согласился. А что ему еще оставалось?

И вот мы уже два дня брели по тундре. Ради предосторожности, чтобы не спугнуть потенциального врага, Перец высадил нас чуть ли не в сотне километров, и мы пробирались между ручьев, луж и озер. Мне путешествие нравилось, я уже говорил, а Тытырину сначала нет. Но на второй день в жизни славянского готика произошло нечто необыкновенное. Борода, о которой я говорил выше.

В общем-то, ну, насколько я мог судить, прозайка Тытырин был человеком активно счастливым, за исключением одной детали. Несчастье Тытырина заключалось в следующем – каждый истинный приверженец славянской готики должен был носить бороду, а борода у Тытырина не росла, и все тут. Чего он только не делал – расчесывал подбородок до крови особой щеткой для тримминга ризеншнауцеров, втирал скипидар и жидкости для ращения волос, даже прижигал подбородок головней. Старался, одним словом. Но тщетно.

И вот на второй день нашего путешествия к Деспотату ни с того ни с сего у сочинителя стала прорезываться щетина. Прозаик ликовал, растительность массировал и вообще всячески лелеял, то и дело смотрелся в разные гладкие поверхности – в ручьи, в лужи, а также в специально вылизанную ложку. Борода на его лице смотрелась глупо, но Тытырин этого не замечал. Проращение волос он воспринял как добрый знак, пал на колени и вознес возблагодарение то ли Роду, то ли Свентовиту – короче, Перуну какому-то. Сварожичу.

– Божиче даждь ме силу сильную, волю вольную, десницу твердую, искоростень лютый…

Ну и все в том же славяно-готическом духе. «Искоростень лютый» мне опять же понравился. Я даже испугался немного истовости молитвы – а вдруг у славяноготов вся сила заключается в бороде? И если принялась расти борода, начнет увеличиваться и сила. Кто знает, как у них устроено. Молится-молится, потом какая-нибудь молния как ударит с неба, как загудит все, как побежит кто-нибудь…

Впрочем, боги к стенаниям Тытырина остались глухи – молния не ударила, никто не побежал. Видно, плохо он молился. Имел, правда, место один случай, но при всем моем желании к промыслу богов отнести я его не мог: очередной песец – существо бессмысленное и коварное – зачем-то выскочило из кустов, укусил Тытырина за ногу и скрылся. Вряд ли это был знак, но сам прозайка сильно задумался.

В тот вечер мы не дошли до Деспотата, хотя я его и почуял – ветер принес запах гари, навоза и печеного хлеба. Тытырин, впрочем, ничего не заметил. Он сожрал две коробки сардин, закусил лепешкой, запил чаем и, пристроив на камне свой писательский агрегат, накинулся на него с писательской же агрессией.

Я сварил себе суп из копченой колбасы и лука, выхлебал полкотелка, а полкотелка оставил на утро. Потом решил потренироваться.

Тренировка была проста. Я выхватывал и прятал обратно револьверы. Упражнение обычое, но проделывать его при больной руке было нелегко, скорость невысокая. Однако и такой мне хватило бы. Скорость меня не напрягала, смущало то, что рука никак не заживала. И выглядела как один большой ожог, только не заросший. И не проходящий. Никак не проходящий. Утешало одно – если бы у меня было что-то заразное и смертельно опасное, краснота поползла бы выше. Но к локтю краснота не распространялась, сосредоточившись на ладони. И боль…

Ладно. Я тренировался.