Снизу вверх

Съ тхъ поръ много воды утекло. Несмотря на кажущуюся тишину и досадную медленность деревенскаго прозябанья, жизнь идетъ все-таки впередъ, съ тою же неумолимостью, какъ растетъ трава или дерево, незамтно поднимаясь вверхъ. Кажется, тише деревеньки Ямы трудно и отыскать. Поистин это была «яма», со всхъ сторонъ закрытая какими-то пригорками, оврагъ, лишенный воздуха и свта; не было въ ней ни торговыхъ, ни промышленныхъ заведеній; отъ ближайшаго города она стояла слишкомъ на двсти верстъ; подл нея не пролегалъ никакой трактъ, и она, повидимому, была забыта и Богомъ, и людьми. Но, существуя на свой страхъ, Яма все-таки думала же о чемъ-нибудь? Это неизвстно. Врно только то, что она измнилась и не была уже тмъ, чмъ была пять лтъ назадъ. Новый обстоятельства — новые нравы.

Эти новыя обстоятельства всего боле отразились на молодомъ поколніи, не знавшемъ крпостного права, между прочимъ, и на Михайл. Воспитаніе онъ получилъ особенное.

Какъ всякаго деревенскаго мальчика, воспитывали Мишку не люди, не родители и учителя, а природа и обстоятельства. Степь, лсъ, прудъ, дождь, снгъ, лошадь, корова — таковы были неизбжные учителя и воспитатели Мишки. Въ этомъ смысл жизнь мальчика не отличалась отъ другихъ ребяческихъ жизней. Если ребенокъ, лучше сказать, «пострлъ», не утонетъ въ пруду, не будетъ ушибленъ лошадью, не замерзнетъ въ буран, то останется жить. Нкоторыя изъ этихъ несчастій съ Мишкой случались. Разъ его ударилъ въ грудь, подъ сердце, поповскій козелъ, отъ чего Мишка упалъ безъ чувствъ; въ другой разъ онъ слетлъ съ воза сна подъ колесо, а еще разъ его лягнула рыжка въ затылокъ. Но Мишка остался живъ.

Но если воспитаніе природы шло обычнымъ порядкомъ, то обстоятельства, дйствовавшія на Мишку, не были тождественны съ обстоятельствами другихъ временъ и иныхъ людскихъ отношеній. Не очень счастливо было дтство Мишки. Съ самаго ранняго возраста онъ долженъ былъ видть и слышать много неправды, а еще больше непонятнаго.

Первое непонятное обстоятельство состояло въ томъ, что, несмотря на аппетитъ Мишки, ему мало давали сть. Это ему ужасно не нравилось; онъ готовъ былъ цлый день бгать съ кускомъ, а мать отказывала. Мало того, хлбъ, въ сущности, былъ въ семейств Луниныхъ только въ продолженіе полугода; остальную часть года ли какую-то выдумку, которую Мишка терпть не могъ. Онъ не иначе называлъ этотъ хлбъ, какъ «штукой», и питалъ къ нему отвращеніе.

— Дай-ка, мама, мн штуки! — говорилъ онъ, показывая на хлбъ, когда бывалъ голоденъ.

Онъ не могъ любить этого, но не понималъ, почему его плохо кормятъ. И бьютъ больно, въ особенности мать, подъ-руку которой онъ постоянно подвертывался. Не видалъ онъ ласки отъ матери; ей, вроятно, самой приходилось худо. Никогда она не засмется. Черты ея лица всегда несчастныя и скоре жалкія. Жалкое горе, горе изъ-за горшковъ, изъ-за ковша муки такъ исказило женщину, что она къ дтямъ относилась равнодушно. «Хоть бы вы подохли!» Но такъ какъ Мишка и тогда уже отличался неуступчивостью, то равнодушіе матери переходило часто въ жалкую несправедливость къ нему. Для него это была злая-презлая женщина. То и дло въ голову ему попадала скалка, а не скалка, такъ вникъ. Не любилъ онъ мать; въ сердц его и тогда уже воцарился холодъ. Впослдствіи онъ понялъ, что мать не виновата, — ея собственная жизнь не ласкала ее, — но сдланнаго не воротишь. Мишка не видалъ ласкъ, и сердце его замерло.

И во всемъ этомъ виновата была, пожалуй, «штука».

Продолжалась она не мсяцъ и не годъ, а какъ Мишка только-что началъ помнить себя. Это не была случайность изъ ряда вонъ выходящее явленіе, а обстоятельство неразлучное съ нимъ. На глазахъ его случилось только одно необыкновенное явленіе, поразившее его ужасомъ и мало понятное ему. Тогда ему было четыре года.