Снизу вверх

Такого рода разговоры происходили безпрестанно, всегда оканчиваясь тмъ, что отецъ Лунинъ опускалъ голову все ниже и ниже, сознавая, съ одной стороны, свое слабосиліе, а съ другой — пораженный непонятнымъ озлобленіемъ сына. Отецъ Лунинъ на самомъ дл не имлъ прочной точки опоры, не имлъ настоящаго дома и настоящей цли, жилъ изо дня въ день, добывая хлбъ на сегодня и не зная, будетъ-ли онъ у него завтра; жилъ безучастно, равнодушный по всему на свт, кром обыденныхъ потребностей. Собственно онъ не жилъ, а маялъ себя. Рдкій годъ онъ возвращался съ заработковъ цлымъ и невредимымъ. У него была цлая масса приключеній, всегда оканчивавшихся тмъ, что его били. Однажды на желзной дорог ему переломили ногу, и хотя онъ ее починилъ, но остался хромымъ. Въ другой разъ, подъ новостроющимся домомъ, съ высоты десяти саженей на него упали два-три кирпича, отчего онъ потомъ никогда уже не разгибался. Всякія происшествія непремнно ложились на его бока. И когда онъ возвращался домой въ Яму, его или сажали въ холодную, или скли. Чтобы найти какую-нибудь одну опредленную черту Лунина, можно сказать, что по жизни это былъ поломанный человкъ, а по характеру — межеумокъ. И поразительная его честность, и несомннный умъ, и способность безъ устали работать, — все это было развяно прахомъ.

Надъ нимъ смялись съ двухъ сторонъ: сынъ Мишка и ддушка. Ддушка называлъ его дуралеемъ, безпутнымъ человкомъ и ветошкой. Постоянная нужда въ семь еще боле вооружила старика, свалившаго всю вину на «ветошку». Ддушка обыкновенно лежалъ на печк или на завалинк, если было лто и солнце припекало, и когда узнавалъ о какой-нибудь новой бд, стрясшейся надъ сыномъ, то злобно плевался. Тьфу, тьфу! Выражать инымъ образомъ свои критическія мысли онъ уже не могъ. Старикъ давно потерялъ счетъ своимъ лтамъ, живя въ безконечномъ пространств. Голова его была голая и походила на дыню, руки тряслись, ротъ уже не закрывался. Глаза постоянно дремали, ничего не видя. Кажется, все въ этомъ существ вымерло: мысли, воспоминанія, чувства и сознаніе, кром ощущенія печки или солнца, которыя давали ему теплоту. Но въ этомъ полуживомъ человк остались какія-то безсвязныя воспоминанія и всего боле раздраженіе, злоба противъ нехорошей жизни, въ которой все было для него глупо, безпутно, и противъ сына, въ которомъ онъ видлъ воплощеніе всякой бды.

Въ изб Луниныхъ жило три поколнія, положительно не понимавшихъ другъ друга.

Иногда Михайло дразнилъ ддушку.

— Ддушка! — кричалъ онъ что есть мочи. — Что ты все сердишься?

Ддушка начиналъ трясти своею дыней, приходя въ раздраженіе.

— На кого ты сердишься, ддушка? — продолжалъ Михайло.

— Уйди! Вс вы — поганцы!

— За что такъ, ддушка?

Старикъ собирался съ мыслями, что-то шепталъ.

— За все. Умй жить… Поганцы!

— Какъ же жить, ддушка? — коварно спрашивалъ Михайло.

— По-божецки! — отвчалъ старикъ гнвно.

— Не понимаю… Разскажи, какъ у васъ жили?

Старикъ припоминалъ. Дыня его тряслась. Лицо длалось энергичнымъ и гнвнымъ.

— Скажи, ддушка, какъ это по-божецки?

— У насъ поганцевъ не было! У насъ коли ты родился, такъ держись, стой, крпись! — говорилъ старикъ, мало-помалу воодушевляясь и подогрвая себя собственными словами.

— А какъ же насчетъ притсненія у васъ было?

— У насъ былъ согласъ… Коли, бывало, притсненіе — молчимъ. Стой, крпись! Грудью выноси!

— Стало быть, были же притсненія-то, — коварствовалъ Михайло.

— Мы не стали бы плакать по-бабьи. Стой грудью!… А ежели силъ нтъ терпть — помирали. Эй, ребята, ложись, помирай!

— Что же, вс помирали, которые ложились?

— Поганцевъ у насъ не было. У насъ дружба… Который слабосильный мужиченко, и тотъ не вылъ по-бабьи… У насъ, бывало… — путался старикъ, припоминая старыя времена и не подозрвая насмшки внука.

— А можетъ вы только ложились, а не помирали?

Ддушка всматривался во внука и затмъ разражался плевками. Если въ его рукахъ находился батогъ, онъ яростно стучалъ имъ.

Нечего и говорить, что Михайло не серьезно заводилъ бесды съ ддомъ. Ддушку, дожившаго до потери сознанія времени, онъ очень уважалъ, но чтобы учиться у него — это внуку и въ голову не приходило. Иногда старикъ, наскучивъ молчаніемъ, принимался безсвязно, какъ ребенокъ, разсказывать о старинныхъ временахъ, безъ всякой мры хвастаясь тогдашними людьми, но Михайло слушалъ этотъ наборъ чудесъ, какъ сказку. Онъ понималъ только, что тогда было одно мученье. Тогдашнимъ людямъ дйствительно ничего не оставалось длать больше, какъ молчать: стой! крпись! А когда притсненіе выходило заграницы человческаго терпнія, надо было ложиться и помирать, ибо это былъ единственный исходъ. Страданіе до того было непрерывно, что каждый старался выработать въ себ непрерывное терпніе. Въ конц-концовъ, страданіе стало въ одно и то же время средствомъ и апоеозомъ существованія.

Молодой Лунинъ не желалъ ни быть битымъ зря, подобно отцу, ни ложиться и помирать, подобно дду. Онъ съ теченіемъ времени совсмъ отбился отъ рукъ. Хозяйничая одинъ каждую зиму, онъ ршительно никого не спрашивался. У него были свои дла, пристрастія и друзья. Изъ семьи никто не зналъ, что онъ будетъ длать завтра.