Снизу вверх

Время шло. Мишка росъ. Семейныя неурядицы рано поставили его въ ряды самостоятельныхъ работниковъ. Семнадцати лтъ Мишка сталъ во глав управленія домомъ. Отецъ каждый годъ уходилъ на заработки, пропадая изъ дому иногда по девяти мсяцевъ. Ддушка былъ слабъ. А больше въ семейств и мужиковъ не было. Старшій братъ его навсегда ушелъ изъ деревни, окончательно развелся съ отцомъ и жилъ при какомъ-то пивоваренномъ завод. Такимъ образомъ, Мишка почти круглый годъ оставался въ дом хозяиномъ и невольно раздумывался о томъ, что видлъ. Невольно приходили ему ни умъ самыя неожиданныя сравненія. Воля и… отчехвостили! Свободное землепашество и… «штука»!

Онъ длался угрюмымъ.

Что касается собственно «штуки», то она отразилась на молодомъ Лунин съ явною рзкостью. Это подтвердилось въ рекрутскомъ присутствіи, куда его привезли, чтобы забрить лобъ. Старшій сынъ ушелъ годами отъ воинской повинности и солдатская доля пала на Михайлу. Родители плакали, провожая его. Отецъ былъ такъ мраченъ и въ то же время такъ ласковъ, какъ никогда. Но самъ Михайло не плакалъ. Его обычная угрюмость нисколько не измнилась. Кажется, онъ думалъ, что все равно — въ солдатахъ или мужикахъ жить. Мать и отецъ, ддушка и сестры не услыхали отъ него ни одного слова сожалнія о потер крестьянской свободы, которую, вроятно, онъ не признавалъ существующею. Онъ только сдлался за эти дни злой. Холодно онъ простился съ родными, механически снялъ шапку и перекрестился, когда они съ отцомъ вызжали за околицу Ямы. Въ конц-концовъ, оказалось, что Михайло въ солдаты не годится. Раздетый въ рекрутскомъ присутствіи, онъ обнаружилъ всю свою физическую несостоятельность. Смрили его ростъ — малъ; измряли и выслушали грудь — плоха и узка. Ноги оказались выгнутыми снаружи. Позвоночный столбъ кривой. Брюхо большое. Малокровіе. Въ другое время его взяли бы въ солдаты затмъ, чтобы варить крупу или садить капусту въ гарнизонномъ огород. Но докторъ, длавшій осмотръ, ршительно воспротивился, высказавъ мнніе, что такого бутуза лучше оставить въ поко. Во всей его фигур въ исправности были только лицо, холодное, но выразительное, и глаза, сверкающіе, но темные, какъ загадка

Отецъ Лунинъ обезумлъ отъ радости, узнавъ, что его Мишка — уродъ. Во-первыхъ, съ радости онъ напился до того, что потерялъ шапку, во-вторыхъ, цлый день лзъ къ сыну цловаться; въ-третьихъ, предложилъ ему жениться, назвавъ имена сватовъ. Михайло, въ отвтъ на это, положилъ отца поперекъ саней и похалъ домой.

Сколько было непріятностей въ семь изъ-за одной этой женитьбы! Избавившись отъ солдатчины, Михайло, однако, имлъ свое мнніе о женитьб, что сильно раздражало отца, Онъ безпрестанно твердилъ сыну о женитьб.

— Ужь это мое дло! — возражалъ сынъ.

— Какъ твое? А отца-то позабылъ? — волновался отецъ.

— Не забылъ, а говорю: не суйся въ чужое дло.

— Какъ въ чужое? Возьму вотъ я хорошую палку, да начну тебя жарить!…

Посл этого между отцомъ и сыномъ обыкновенно происходила распря, никогда не прекращавшаяся. Отецъ доказывалъ, что онъ иметъ право учить своего сына, а сынъ опровергалъ.

— Не вижу я проку въ твоемъ ученьи… Ты напередъ, скажи, учили-ли тебя-то? — глухо замчалъ сынъ.

— Меня… учили! — волновался отецъ.

— Палкой-то?

— Палкой-ли, чмъ-ли, а учили. Ужь это, братъ, сдлай милость, безъ ученья насъ не оставляли.

— Да какой-же прокъ отъ этого? — насмшливо спрашивалъ Михайло.

— Прокъ? А вотъ какой прокъ: Б-боже тебя сохрани, бывало, сказать супротивное слово отцу! Бывало, ддушка-то твой привяжетъ меня къ столбу, да и деретъ. И баловства этого духу у насъ не было!

— Слыхалъ я это. Да какой же теб-то прокъ въ бить?

— Не баловался — больше ничего!

— Ну, мало же объ васъ оббили дубья! Надо бы больше, — говорилъ сынъ, злобно смясь.

— Мишка! лучше замолчи, не гнви меня! Ей-ей, схвачу я тебя за волосья…

И такъ дале. Отецъ грозилъ, Михайло пренебрежительно отворачивался. Но когда дло заходило далеко, онъ вспыхивалъ, какъ порохъ, обнаруживая страшную свирпость.

— Разв я не правду говорю? — спрашивалъ онъ, какъ бы готовясь запустить въ отца смертельную стрлу, которая ранитъ того и заставитъ заревть отъ боли. — Разв не правда? Ну, скажи на милость, хороша-ли твоя участь? Ладно-ли живешь ты? А вдь, кажись, дубья-то получилъ въ полномъ размр!…

— Что же, хрестьянинъ я настоящій… Слава Богу, честный хрестьянинъ! — говорилъ отецъ, едва сдерживая себ отъ боли.

— Какой ты крестьянинъ? Всю жизнь шатаешься по чужимъ странамъ, бросилъ домъ, пашню… Ни лошади путной, ни вола! Въ томъ только ты и крестьянинъ, что боками здоровъ отдуваться… Пойдешь на заработки — ногу теб тамъ переломятъ, а придешь домой — тутъ тебя выскутъ!…

— Не говори такъ, Мишка! — съ страшною тоской огрызался отецъ.

— Разв не правда? Барщина кончилась, а тебя все лупятъ!

— Мишка, оставь!

Но Михайло злобствовалъ до конца.

— Да есть-ли въ теб хоть единое живое мсто? Неужели ты меня думаешь учить эдакъ же маяться? Не хочу!

— Живи, какъ знаешь, Богъ съ тобой! — стоналъ отецъ.

Тогда Михайл длалось жалко отца, — такъ жалко, что и сказать нельзя.