Снизу вверх

Одно изъ его пристрастій обитало въ худой избенк, съ виду похожей на баню, гд, однако, жили дв женщины — старуха Мара съ дочерью Пашей. Самъ Михайло никогда не выражалъ словами своего пристрастія въ этой избенк и не показывалъ виду, что иметъ нкоторыя намренія на дочь Мары. Объясненіе его состояло лишь въ томъ, что раза два въ недлю онъ забгалъ мимоходомъ въ избенку и освдомлялся, не надо ли что сдлать по хозяйству? По большей части, надо было наколоть дровъ, напоить корову, которая была, если не считать избенки, единственнымъ имуществомъ двухъ сиротъ, задать ей корму, что-нибудь починить. Михайло сдлаетъ все это, вспотетъ и уйдетъ. Ни однимъ намекомъ кому бы то ни было не выразилъ онъ намренія жениться.

По воскресеньямъ онъ иногда покупалъ осьмушку чая и какого-то рыжаго сахару и относилъ къ Паш, которая поила чаемъ свою больную старуху. Вотъ вс подарки, какіе онъ длалъ Паш. Всякій другой гостинецъ онъ считалъ какъ бы обидой для нея. Какъ ни были бдны женщины, но кормились на свой счетъ. Собственно работала одна дочь, потому что старуху зиму и лто душилъ кашель. Паша была деревенская швея. Она тачала рубахи, порты, поддевки, женскія платья и т. д. И нигд не свтился такъ упорно огонекъ, какъ въ ея избушк. Пока она была еще здорова, вчное сиднье не изнуряло ее. Напротивъ, она желала больше тачать и питала мечту когда-нибудь купить такую же машину, какую ей довелось видть у попадьи смежнаго села. Объ этомъ узналъ Михайло.

Годъ онъ ломалъ голову надъ тмъ, какъ бы достать денегъ на машину. Самая плохонькая, по его справкамъ, машинка стоитъ двадцать пять рублей… даже выговорить трудно! Но Михайло былъ фанатикъ, онъ озлился и принялся сколачивать деньги. И черезъ годъ сколотилъ. Только половину онъ вычелъ изъ счета податей. Когда въ извстное время пришелъ сборщикъ, Михайло свирпо сказалъ: «Нтъ! — „Какъ?“ — „Что же, ты оглохъ? Говорю, нтъ!“

Когда онъ принесъ машину къ Паш, то замтно было, какъ похудлъ Михайло: глаза его ввалились, лицо постарло и осунулось, во всей фигур замчалась лихорадочность, измученное состояніе нервовъ.

У этого бутуза нервы? Надо признаться, что отвтъ на этотъ вопросъ можетъ быть только утвердительнымъ. Онъ почему-то тосковалъ, ему были знакомы уже страданія, неудовлетворенность, сомннія, — словомъ, въ бутуз шла неумолкаемая работа, не позволявшая ему глядть весело. Въ двадцать два года онъ уже порядочно измучился.

Нсколько разъ по праздникамъ онъ уходилъ къ пруду на мельницы Трешникова, гд по берегу росли тощіе кусты. Туда приходила и Паша. Здсь, среди полыни, тальника и чилиги, они проводили праздники, отдыхая. Говорили мало. Паша была задумчивая, тихая двушка, не любившая шумныхъ бесдъ, а Михайло просто не умлъ говорить. Иногда ему и хотлось что-нибудь сказать повеселе, и скажетъ, но тутъ же и обозлится, — до такой степени шутка его выходила уродлива, словно, вмсто языка, у него сидлъ во рту деревянный клинъ. Ограничивался онъ самыми неизбжными словами. Спроситъ: много-ли она за недлю нашила? Естьли у нихъ со старухой дрова? Не надо-ли чего починить въ изб?

— А когда же мы съ тобой въ церковь? — спросилъ однажды Михайло, выражая на лиц своемъ волненіе.

— Когда хочешь. Только скажи — и пойду, — отвчала Паша.

— Да нтъ, нечего пока и думать объ этомъ! — вскричалъ со злобой Михайло, самъ себя перебивая.

— Отчего же?

— Да какое же у насъ теб удовольствіе? Солому-то жрать? Вдь у насъ бднота… тоска беретъ!

— Не горюй… Только скажи — и пойдемъ къ попу! — успокоивала Паша.

— Все бднота, ничего больше, какъ бднота! Такая что ни есть страшная жизнь, что даже совстно! — продолжалъ, почти не слушая, Михайло, и злоба горла въ его глазахъ.

— Что подлаешь, Миша!

— Про то и говорю… Ничего не придумаешь. Какъ жить?

— Какъ люди, Миша, замтила робко двушка.

— Какіе люди? Это наши старые-то? Да неужели же это настоящая жизнь: побои принимать, срамъ… солому жрать? Человкомъ хочется жить, а какъ? Не знаешь-ли, Паша, ты? Скажи, какъ жить? — спросилъ оживленно Михайло.

— Не знаю, Миша… Голова-то моя худая. Я могу только идти, куда хочешь, хоть на край свта съ тобой…

— Какъ же намъ быть?… Чтобы честно, безъ сраму… не какъ скотина какая, а по-человчьему… — Михайло говорилъ спутанно, съ невроятными усиліями ворочая своимъ деревяннымъ клиномъ. Но въ глазахъ его сверкали слезы.

Онъ не разъ, видно, уже задавалъ себ такой мудреный вопросъ. Но, къ несчастію его, обстоятельства такъ сложились, что онъ, какъ свои пять пальцевъ, зналъ, чего не надо длать, а когда старался придумать, какъ же надо жить, то былъ немощенъ и, чувствуя это, ненавидлъ свою жизнь.