Снизу вверх

Въ обыкновенныя минуты Щукинъ былъ смирный и недалекій человкъ. Полное, круглое лицо его ничего не выражало. Уши висли, зубы торчали наружу — самый обыкновенный деревенскій парень и насмшливый человкъ. До достаточно было ничтожнаго случая, чтобы вызвать съ его стороны необузданный поступокъ. Такіе парни, въ минуты сознанія обиды или просто неудовлетворенности, дрались, бывало, въ кулачные бои, разносили въ дребезги избушку какой-нибудь вроломной солдатки и проч. Но у Щукина уже рано явилась въ поступкахъ опредленная точка, преднамренность. Онъ питалъ ненависть къ сельскимъ властямъ, но въ особенности къ Трешникову, мстному богачу, который полгода давалъ жителямъ Ямы свой хлбъ, а другіе полгода сосалъ изъ нихъ кровь. Щукинъ съ величайшимъ удовольствіемъ готовъ былъ сдлать ему какую угодно пакость.

Между другими подданными Трешниковъ владлъ и отцомъ Щукина. Въ отц это не вызывало протеста, но сынъ поступилъ иначе. Ему тогда было мене восемнадцати лтъ. Въ отместку за все, онъ выбралъ темную ночь, залзъ къ Трешникову въ конюшню и обрзалъ подъ самый корень хвостъ лучшей лошади. Позоръ былъ до такой степени чувствителенъ, что Трешниковъ взвылъ отъ боли. Щукинъ не скрывалъ, что откарналъ хвостъ именно онъ самъ, и сулилъ и на будущее время еще какое-нибудь посрамленіе. Трешниковъ, въ свою очередь, выместилъ на отц, пересталъ давать ему хлбъ, а кровь сосать продолжалъ, вслдствіе чего тотъ окончательно отощалъ и померъ гд то на чужой сторон на заработкахъ. Сына Трешниковъ не тронулъ, пугаясь его угрозы.

У Щукина былъ другой подобный случай. Нкоторое время посл смерти отца онъ служилъ ямщикомъ на станціи земскихъ лошадей. Никто изъ прозжающихъ на него не жаловался. Свое дло онъ справлялъ аккуратно, водки никогда въ ротъ не бралъ, „на чай“ просилъ стыдливо. Но вышло такъ, что онъ оплошалъ. халъ съ нимъ мстный становой. Дни стояли ненастные. Лилъ дождь. Дорога превратилась въ сплошное тсто, въ которомъ колеса тонули по самую ступицу. Лошади измучились. Самъ кучеръ обилъ вс руки, понукая ихъ. Немудрено было разинуть ротъ отъ изнеможенія. И Щукинъ прозвалъ. На косогор, почти подъ самою деревней, куда халъ становой, экипажъ его повернулся бокомъ, повислъ нсколько на воздух и перевернулся, увлекая пассажира, его вещи и кучера. Щукинъ воткнулся головой въ лужу, сильно расшибся, но живо выскочилъ и уже совсмъ принялся-было хлопотать вокругъ барина, какъ послдній, неистово ругаясь, създилъ ему по голов… Это значило показать быку красную тряпку или ударить по рогамъ козла. Щукинъ освирплъ. Глаза у него помутились, зубы выставились наружу, и онъ бросился на барина съ поднятыми кулаками. Тотъ счастливо ускользнулъ и пошелъ на утекъ. Щукинъ за нимъ. Къ счастью, становой черезъ недлю захворалъ, возбуждать дло было некогда, а потомъ его перевели въ другое мсто.

Съ той поры едьку Щукина всякій зналъ. Для дла, придуманнаго Шаровымъ, онъ какъ разъ годился. Дйствительно, лишь только сборщикъ явился къ нему, онъ безцеремонно выпроводилъ его вонъ. Произошло замшательство. Земля должна быть оплачена, а, между тмъ, никто не платилъ. Потянули тхъ самыхъ несостоятельныхъ хозяевъ, которые отдали Щукину свои надлы. Т опять указывали на Щукина. Эта путаница отразилась, въ конц-концовъ, на самомъ безотвтномъ мужик. Съ него неожиданно потребовали уплаты за его надлъ, но такъ какъ денегъ у него не нашли, то его выдрали безъ всякихъ отговорокъ. Чрезвычайно удивленный такою несправедливостью, онъ поочередно обошелъ всхъ трехъ товарищей, ругая каждаго на чемъ свтъ стоитъ. Щукинъ отдлался отъ него, вытолкавъ его въ шею. Шаровъ заговорилъ ему зубы. Но Михайло не могъ слова сказать.

Въ тотъ же день одинъ Михайло заговорилъ объ этомъ съ товарищами.

— А вдь жалко бднягу… — сказалъ онъ, сидя у Ивана въ изб, гд находился и Щукинъ.

— Кого жалко? — спросилъ послдній.

— Да тово… мужиченка-то, Трофимова…

— Самъ онъ дуракъ! А ты тетеревъ! — презрительно засмялся Щукинъ.

— Да вдь онъ поплатился ни за что.

— Прямой тетеревъ! — подтвердилъ Щукинъ.

Михайло все-таки стоялъ на своемъ, думая, что тотъ мужикъ безвинно потерплъ. Но, вмсто Щукина, возразилъ Шаровъ. Онъ говорилъ резонно, съ убжденіемъ.

— Видишь ли, другъ Михайло, — сказалъ онъ, — жалости онъ дйствительно достоинъ. Отчего не пожалть дурака, который не уметъ самъ защищать себя? Вреда отъ жалости нтъ. Но скажи мн, пожаллъ-бы кто насъ? Ты вотъ объ этомъ подумай. Худо нынче тому, кто самъ не уметъ обороняться. Но жалть дурака можно, — вреда отъ этого нтъ.

На лиц Михайлы появилось жестокое выраженіе. Въ душ онъ согласился съ товарищемъ.