Снизу вверх

Не то вышло у него съ Трешниковымъ. Михайло чувствовалъ ко всей этой семь непреодолимый страхъ, несмотря на свою смлость и негодованіе. Еще мальчишкой онъ дрался до крови съ сыномъ Трешникова, сверстникомъ своимъ. Онъ не любилъ этого плаксу, и тогда уже Гаврюшка, какъ его звали, всегда возбуждалъ въ его кулакахъ зудъ. Бывало, Мишка то дастъ ему въ носъ хорошаго тумака, то повалитъ на землю и прибьетъ. Гаврюшка былъ, однако, коварный мальчишка; онъ ревлъ, когда на него насдалъ свирпый Мишка, же, улучивъ минуту, изъ-за угла пускалъ въ голову послдняго камнемъ. Сколько разъ Мишка приходилъ отъ него съ разбитою рожей! Теперь они, конечно, не дрались, но ихъ взаимная антипатія еще боле усилилась. Михайло видть не могъ: этого выхоленнаго и наглаго сынка, державшаго себя заносчиво, съ сознаніемъ, что онъ — наслдникъ разбогатвшаго мельника. Лнтяй и шелопай, онъ уже стыдился черной работы, день-деньской слонялся по дому отца и покрикивалъ на рабочихъ. Онъ принадлежалъ къ той еще не многочисленной, но безпутной деревенской молодежи, которая въ Ям и подобныхъ ей мстахъ играла родъ золотой молодежи. Онъ былъ отлично знакомъ со всми окрестными увеселительными мстами, умлъ пить виноградныя вина, курилъ папироски и ходилъ въ смазныхъ сапогахъ. Въ праздничные дни онъ выходилъ на улицу затмъ только, чтобы показать деревенскимъ парнямъ и двкамъ свою великолпную фигуру, плисовый пиджакъ, смазные сапоги и цпочку отъ часовъ. Къ играмъ и разговорамъ молодежи онъ, конечно, не прикасался, смотря на всхъ гордо, какъ гусь. Отчего это у всякаго разжирвшаго мужика, энергіею проложившаго себ путь къ богатству, дти почти всегда выходятъ дохлыми и съ зачатками идіотизма? Несомннно, что Гаврило Трешниковъ былъ дохлый идіотъ, которому предстояло посл смерти отца наполнить окрестность скотскими поступками.

Михайло, встрчаясь съ нимъ и его отцомъ, нарочно не сдвигалъ шапки со лба. Его отецъ былъ крпко связанъ съ Трешниковымъ, но въ Михайл это возбуждало только дикія чувства, но не раболпство. Онъ явился къ Трешникову поговорить зубъ-за-зубъ. Безъ всякихъ околичностей, онъ спросилъ, въ какой сумм повиненъ его отецъ? Трешниковъ веллъ подождать на двор. Это ожиданіе продолжалось очень долго, Наконецъ, мельникъ вынесъ зажатыми въ горсти кучу замазанныхъ и рыжихъ клочковъ бумаги, изображавшихъ векселя.

— Вотъ гд сидитъ твой отецъ! Вотъ ихъ сколько, вексельковъ-то! — сказалъ Трешниковъ.

Михайло съ недоумніемъ оглядлъ горсть засаленныхъ бумажекъ.

— Да ты не хочешь-ли наняться ко мн въ батраки, можетъ, затмъ и пришелъ? — спросилъ мельникъ.

— Въ батраки къ теб я не пойду, а хочу знать, сколько на отц ты считаешь? — возразилъ Михайло.

— Ты хочешь платить за отца? Не больно-ли ты прытокъ, парень?

— А сколько годовъ ты еще будешь мучить отца? — спросилъ сдержанно Михайло.

— Ахъ, ты, молокососъ! Да ты бы долженъ въ ноги поклониться мн, что я кормилъ твоего отца! Да я и говорить съ тобой не стану, рвань ты эдакая!

Михайло дико озлился, слушая это.

— Жирный песъ! — наконецъ, проворчалъ онъ, — больше я теб ничего не скажу. Прощай, туша! Попался бы ты мн въ другомъ мст… Ну, да прощай!

Михайло вышелъ со двора, не оглядываясь. Онъ понялъ, что отецъ его пропалъ. И поправить его нельзя. Онъ воочію видлъ, какъ отецъ помираетъ, задавленный худыми длами. Тогда въ его груди появилось новое чувство, до этой поры не извданное имъ: месть.

Съ этого дня онъ уже не любилъ оставаться дома. Появляясь домой, онъ глядлъ волкомъ и вс семейные боязливо обращались съ нимъ. Достаточно было перваго случая, чтобы сдлать его окончательно чужимъ семь.

Какъ-то весной, когда со дня на день въ дом Луниныхъ ждали отца съ заработковъ, въ деревн оповстили всхъ домохозяевъ, что пріхалъ старшина изъ волости и приказываетъ всмъ собраться на съзжую. Домохозяева собрались, но молодежи собралось больше, чмъ пожилыхъ мужиковъ. Многіе еще не вернулись съ заработковъ. Пожилые стояли особою кучкой, въ ожиданіи выхода начальства. Они держали себя степенно. Ожидая нагоняя, они заране какъ бы подготовлялись къ своей участи. Въ то же время молодежь обнаруживала вс признаки недовольства и роптала, что людей безъ дла держатъ столько времени. Пожилые и смирные уговаривали ропщущихъ замолчать, потому что старшина, такъ, сказываютъ, пріхалъ сердитый и очень гнваться будетъ, если ему станутъ досаждать. Молодежь не унималась и ругала во всеуслышаніе начальника, пока тотъ не вышелъ.

Онъ, дйствительно, сердито оглядлъ собравшуюся на двор толпу; затмъ сказалъ краткую, но сильную рчь.

— Эй, вы, идолы, знаете-ли, гд я вчерась сидлъ?

Старшина замолчалъ. На лицахъ молодыхъ отразилось недоумніе. Но смирные боязливо возразили:

— Какъ же мы можемъ, ваше степенство, знать, гд вы сидли?

— „Какъ же мы можемъ знать!“ — передразнилъ старшина. — Въ кутузк я сидлъ вчерась — это, чай, можно сообразить!

Въ толп молодежи послышался сдержанный смхъ. Но пожилые жалостливо покачали головой.

— Сохрани Богъ! — сказали они.

— Въ кутузк сидлъ, въ кутузк, идолы! А черезъ кого? — спросилъ старшина.

— Сохрани Богъ, ежели черезъ насъ…