Снизу вверх

омичъ возмутился. До сихъ поръ молча лежавшій, онъ поднялся и сталъ стыдить мужика, чтобы онъ этого не длалъ. Михайло въ это самое время взялъ косу и попросилъ у хозяина ея позволенія покосить. Послдній съ снисходительною улыбкой смотрлъ на барина, которому вздумалось побаловаться. Косу, оказалось, надо было выточить. Михайло спросилъ лопатку, намазанную пескомъ. Мужикъ еще шире улыбнулся. Но Михайло быстро и какъ слдуетъ выточилъ косу и принялся рядами укладывать траву. Пройдя одинъ рядъ, онъ немного постоялъ и пошелъ обратно, длая косой широкіе взмахи.

Мужикъ смотрлъ на все это съ удивленіемъ. Когда Михайло передалъ ему косу, пригласивъ омича идти дальше, мужикъ любопытно спросилъ, обращаясь къ нему:

— Да вы, собственно, кто же будете?

Михайло пожалъ плечаніи.

— Какъ теб сказать?… Съ головы господинъ, снизу мужикъ, а посередин пусто!… Да ты что вытаращилъ глаза? Коси, братъ, а то господинъ Плшаковъ скоре накормить тебя грибами!

Михайло проговорилъ это презрительно. Не взглянувъ больше на мужика, онъ пошелъ, а за нимъ омичъ. омичъ только теперь замтилъ взбудораженный видъ своего друга.

— Теб нездоровится, что-ли, Миша? — спросилъ онъ ласково.

Они скоро поднялись на пригорки и добрались до горы, покрытой кустарниками съ боковъ и голой на вершин. Михайло сейчасъ же здсь опустился на землю и легъ внизъ лицомъ, даже не взглянувъ на великолпный видъ, открывавшійся отсюда: зеленые луга съ маленькими озерками, которыя по краямъ поросли камышемъ, городскіе сады, поверхъ которыхъ виднлись куполы церквей, а вправо лсъ, а за лсомъ широкая рка, по которой вдали плылъ пароходъ съ баржами… И хлбныя поля, зеленыя и густыя, и блесоватое, не утомлявшее глазъ небо, — все было хорошо, все ласкало взоръ, успокоивало душу. омичъ, любившій природу, съ глубокимъ удовольствіемъ оглядывалъ широкій горизонтъ, но думалъ про себя: «А вотъ лежитъ человкъ, внутри котораго рыдаетъ»…

омичъ это видлъ, хотя и не понималъ. Ему сдлалось какъ-то даже досадно на человка, который способенъ своимъ видомъ все отравить. Онъ не допрашивалъ Мишу, зная, что послдній ничего не скажетъ, и оба молчали. омичъ благодарнымъ взглядомъ обводилъ широкое пространство подъ нимъ, а Миша лежалъ внизъ лицомъ.

Но вдругъ онъ приподнялъ голову.

— А вдь они, омичъ, тамъ на дн, - проговорилъ онъ мрачно.

— Кто они? — омичъ удивился, не подозрвая, о комъ говоритъ его товарищъ.

— Вс. Я вотъ здсь на свобод лежу, а они тамъ на дн, гд темно и холодно. Боже мой, какая скука! Тамъ темно и холодно, но и мн, хотя и свтло, но также холодно. И вдобавокъ скучно до смерти! Неужели вс образованные люди чувствуютъ себя такъ, какъ я? Вдь это адъ, омичъ!… А я чувствую вотъ что: стою я, будто, на высокой скал, залитой солнечными лучами, а рядомъ со мной зіяетъ глубокая, бездонная пропасть… И со дна этой пропасти я слышу гулъ голосовъ. Я не могу разобрать, что голоса говорятъ, и самихъ людей не вижу, потому что эти люди на самомъ дн пропасти, а пропасть бездонная, и надъ ней носится мгла, сквозь которую мой взглядъ не можетъ пробиться. Но я слышу ясно голоса, иногда стоны, иногда грубый хохотъ и вчный, невнятный гулъ… И я думаю: неужели тамъ, на дн пропасти, закрытой мглой, можно жить и какъ я самъ могъ оттуда попасть на вершину? Сначала, впрочемъ, я чувствую въ себ полное удовлетвореніе; я радуюсь и горжусь, что я стою на скал, а не тамъ, на дн пропасти, закрытой мглой. Но вслдъ затмъ я чувствую не то стыдъ, не то досаду… почему же я одинъ стою на этой скал, и за мной не идутъ изъ черной пропасти другіе люди? Неужели я, взобравшись на скалу, добился только отчаянной скуки? Неужели изъ-за этого стоило карабкаться вверхъ? Пусть меня обливаетъ солнце, а глаза мои могутъ видть безконечную даль, пусть чистый воздухъ врывается въ мою грудь, но зачмъ мн все это, когда я не могу всмъ этимъ подлиться съ тми, которые тамъ, въ пропасти?… А вдь только то намъ дорого, чмъ мы можемъ по своему произволу подлиться. Если намъ не съ кмъ раздлить хлбъ, который мы димъ, онъ опротиветъ намъ и встанетъ поперекъ горла; если намъ некому высказать нашу мысль, она отравитъ насъ, убьетъ самозараженіемъ. И я пересталъ цнить то, чего добился: солнце, сначала такое лучезарное, теперь только непріятно ржетъ мн глаза, а безконечную даль я совсмъ перестаю видть. Напротивъ, мои глаза обращены внизъ, въ темную пропасть, откуда слышатся родные голоса. Я протягиваю туда руки, я зову оттуда людей, но они меня не слышатъ… И я остался одинъ, вчно одинъ!… Зачмъ мн стоять на этой скал, зачмъ мн свтъ, теплота, чистый воздухъ, далекій видъ, если я одинъ? Люди вс тамъ, въ пропасти, и мн некому сказать слова, не съ кмъ подлиться мыслью, некому чего-нибудь дать… Я одинъ, безъ людей, на пустой вершин, и никто моихъ протянутыхъ рукъ не увидитъ, и мой голосъ никто не услышитъ. Я навсегда одинъ. Такъ вотъ зачмъ я лзъ на гору, вотъ чего я добился — одиночества, пустыни и скуки? Боже, какая страшная скука! Я теперь понимаю, почему господа съ такимъ бшенствомъ отыскиваютъ наслажденій… Надо же въ чемъ-нибудь утопить скуку!