Снизу вверх

Быть можетъ, въ самомъ процесс отчаянной борьбы, начатой имъ съ малыхъ лтъ за свое «я», въ то время, когда онъ изъ всхъ силъ лзъ наверхъ и тратилъ энергію на подъемъ, который былъ крутъ и тяжелъ, — быть можетъ, въ этомъ самомъ процесс онъ захватилъ душевную немощь, истощилъ и развялъ силы и сталъ неспособнымъ на довольство и за счастье? Грудь разбита и изранена злобой, мысль обострилась, всякое простое ощущеніе отравлено какимъ-нибудь воспоминаніемъ прошлаго… А, быть можетъ, Миша принадлежалъ къ числу тхъ русскихъ людей, которые, дойдя до предположенной цли, не могутъ остановиться и отдохнуть, неумолимо движимые какою-то страшною силой все дальше, дальше впередъ, къ неизвстному концу? Но врно одно: безпричинная тоска!

Онъ, наконецъ, самъ созналъ это; понялъ, убдился, что ему нтъ нигд покоя — и не будетъ. Когда онъ съ дикою энергіей пробивался сквозь тьму къ солнцу, онъ постоянно думалъ: вотъ получу — и довольно… Онъ получилъ теперь то, что хотлъ, но вмст получилъ и то, чего не ожидалъ, о чемъ не думалъ и чего физически не могъ представить себ, - безпричинную, постоянно грызущую тоску. Онъ сначала испытывалъ ее, не сознавая, а теперь понялъ, почти физически убдился въ ея существованіи. Это было открытіе. У него была не та тоска, которая приходитъ къ человку, когда ему сть нечего, когда у него нтъ одежды, когда онъ лишенъ пріюта, когда его бьютъ и оскорбляютъ, когда ему, словомъ, холодно, больно и страшно за свою жизнь. Нтъ, онъ нажилъ другую тоску, не ограниченную врененемъ и мстомъ, — тоску безграничную, во все проникающую, вчную…

Михайло дошелъ до этой высочайшей точки, до которой люди доростаютъ; онъ дошелъ до этой безпричинной тоски, до этого смутнаго безпокойства за все, чмъ живутъ люди. Онъ уже не думалъ о себ, его не пугала больше своя участь, въ немъ уже не было того эгоизма, который до сихъ поръ двигалъ его впередъ и подъ вліяніемъ котораго онъ забылъ всхъ родныхъ, близкихъ, друзей; но безпокоился уже за все, повидимому, чужое и не касавшееся его. Мало того, все свое онъ сталъ считать чмъ-то недорогимъ, неважнымъ или вовсе ненужнымъ. Даже его умственное развитіе, добытое съ такими усиліями, стало казаться ему сомнительнымъ. Онъ спрашивалъ себя: «да кому какая польза отъ этого?» «И что же дальше?»

Что же дальше? Онъ носитъ хорошую одежду, онъ не сидитъ на мякин и не стъ отрубей, онъ пишетъ, читаетъ, мыслитъ… Читаетъ книги, журналы, газеты. Онъ знаетъ, что земля стоитъ не на трехъ китахъ, и киты не на слон, а слонъ вовсе не на черепах; знаетъ, кром этого, въ милліонъ разъ больше. Но зачмъ все кто? Онъ читаетъ ежедневно, что въ Уржум — худо, что въ Белебе — очень худо, а въ Казанской губерніи татары пришли къ окончательному капуту; онъ читаетъ все это и въ милліонъ разъ больше этого, потому что каждый день здитъ по Россіи, облетая въ то же время весь земной шаръ… Но какая же польза отъ всего этого? Онъ читаетъ, мыслитъ, знаетъ… но что же, что же дальше?

Скучно, скучно!

Гд бы ни былъ Михайло, эти вопросы преслдовали его. Онъ проводилъ часто время у омича, у Колосова и другихъ своихъ знакомыхъ, но вс по временамъ вызывали въ немъ острое безпокойство, душевную тревогу. Къ омичу онъ уже не питалъ того благоговнія, какъ прежде. Роли ихъ перемнились. омичъ удивлялся многому въ своемъ молодомъ друг. Но послдній относился отрицательно ко многому, что было въ омич. омичъ всегда былъ ровенъ, спокоенъ, немного толстъ и много доволенъ своею жизнью; его широкое, добродушное лицо не омрачалось грустью; глаза его никогда не сверкали злобой и едва-ли онъ чмъ-нибудь сильно безпокоился, что выходило изъ круга его обстановки. Вотъ этого Михайло не понималъ. «Почему онъ спокойно счастливъ?» — иногда спрашивалъ себя Михайло. Имя дло съ омичемъ, Миш казалось, что онъ, Миша, одинъ.

Мрачно и холодно ему было иногда. Надежды Николаевны онъ испугался. Пытливо иногда наблюдая за ней, онъ говорилъ: она одна! Новое открытіе. На кого бы Михайло ни взглядывалъ изъ знакомыхъ, ему казалось, что каждый изъ нихъ чувствуетъ себя одинокимъ, какъ въ пустын или въ лсу; они разговариваютъ другъ съ другомъ, взаимно радуются, какъ будто ведутъ другъ съ другомъ дла, но между ними пропасть, и каждый изъ нихъ есть одинъ въ цломъ мір.

Михайло отогрвался только въ т часы, когда у нихъ шли безконечные разговоры съ Пашей. Битый часъ иногда они говорили о какомъ-то Васьк, который посялъ просо, а у него уродился овесъ, или о какомъ-то Карасев, котораго всегда, лишь только онъ немного выпьетъ, нечистый ведетъ къ колодцу и приказываетъ ему прыгнуть, при этомъ Карасеву кажется, что онъ сидитъ на печк и намревается соскочить оттуда, чтобы пость пирога, который будто бы лежитъ на стол; но Карасевъ, прежде чмъ прыгнуть, всегда перекрестится, а какъ только онъ перекрестится, нечистая сила проваливается, и Карасевъ вдругъ, къ ужасу своему, видитъ, что онъ вовсе не на печк, а около бездоннаго колодца, и передъ нимъ лежитъ не пирогъ, а лошадиный пометъ. Посл чего Карасевъ мгновенно вытрезвляется и бжитъ, смертельно блдный, домой… Михайло хохоталъ.