Снизу вверх

Надежда Николаевна смялась, омичъ искоса взглядывалъ на Мишу, надясь подмтить въ лиц послдняго досаду или что-нибудь врод этого. Но Михайло ласково смотрлъ на жену. Онъ любилъ всего больше именно эту голую рабочую силу, которая сама себя удовлетворяетъ. Онъ завидовалъ Паш. Душа ея всегда спокойна, думалъ онъ. Она ни о чемъ не думаетъ, кром работы, которую сейчасъ длаетъ; кончивъ одну работу, она придумываетъ другую, и въ сердц ея вчный покой… А у него нтъ! И могъ-ли онъ думать, что результатомъ всхъ его отчаянныхъ усилій — вырваться къ свту изъ рабочей темноты — будетъ неотлучное безпокойство, наполняющее его душу холодомъ? Странно сказать, Михайло иногда желалъ пожить такъ, какъ живетъ Паша. Но къ такой жизни онъ уже не былъ способенъ, у него было уже слишкомъ много мыслей, чтобы удовлетвориться растительнымъ покоемъ. И чмъ сильне болли въ немъ какія-то внутреннія раны, тмъ больше онъ привязывался къ Паш, находя въ ней то, чего въ немъ не было или что пропало на вки.

Вопреки опасеніямъ омича, нашлось между ними и кое-что общее. По вечерамъ, у себя дома, у нихъ съ Пашей происходили длинные разговоры о деревн, объ его отц, о телятахъ, о хомут… Онъ съ величайшимъ интересомъ разспрашивалъ, живъ-ли отцовскій меринъ, походившій на шкуру, набитую соломой; все-ли онъ такъ худъ, какъ прежде, или уже умеръ, а на его мсто купили другую шкуру? Цлъ ли плетень, выходящій на улицу, или его пробили свиньи головами, а втеръ докончилъ разрушеніе, или онъ сожженъ въ печк въ холодный зимній день, когда не было дровъ?… Иногда онъ хохоталъ надъ собой за эти разспросы, и все-таки спрашивалъ, желая знать мельчайшія подробности жизни родныхъ, друзей, знакомыхъ… Ему не скучно было слушать эти, повидимому, ничтожные пустяки. Но онъ и не былъ веселъ. Слушая Пашу, которая обо всемъ разсказывала толково и сочувственно, онъ иногда смялся, но это не былъ веселый смхъ.

Онъ всегда садился за столъ и клалъ голову на руки или вдругъ задумывался и ходилъ по комнат, повсивъ голову, или вдругъ ускорялъ шагъ и быстро ходилъ, сверкая глазами, какъ будто его что-то обожгло. Но чаще всего онъ неподвижно сидлъ возл лампы за столомъ и разспрашивалъ, слушалъ, смялся, грустилъ. Повидимому, эти разговоры доставляли ему наслажденіе, и, вмст съ тмъ муку. Когда Паша умолкала, онъ снова разспрашивалъ, иногда по нскольку разъ одно и то же.

— Ну, а какъ отецъ?

— Да что же… батюшка ничего… живетъ, — отвчаетъ Паша.

— Старикъ?

— Конечно, ужь старъ становится.

— А работаетъ же?

— Какъ же, везд самъ.

— А если по праздникамъ… шапку въ кабакъ?

— Бываетъ… пья-аненькій придетъ домой и все больше упрашиваетъ матушку не гнваться. А матушка налетитъ на него, ударитъ рукой или пихнетъ съ гнвомъ, а онъ упадетъ и упрашиваетъ ни обижать его…

— Упрашиваетъ?

— Да. Потомъ заснетъ.

— А кром шапки еще что?

— Бываетъ, шапки-то мало, такъ и сапоги спуститъ.

— Безъ сапогъ?

— Въ старыхъ валенкахъ ходитъ.

Михайло смется, представляя себ картину, какъ отецъ ходитъ въ валенкахъ по дождю; потомъ задумывается…

— Ну, а мать?

— Матушка ничего… ходитъ все.

— Плачетъ?

— Случается. О теб очень тосковала…

— Старая ужь, чай? Скрючилась?

— Конечно, ужь не молодая. Осторожно ступаетъ, а все-таки ходитъ же.

— Такъ они голодали, когда я ушелъ?

— Нуждались, должно быть, сильно.

— А огородъ съ капустой какъ?

— Что-то я не помню… Должно быть, нтъ. Какая ужь тутъ капуста!.

Эти безконечные разговоры тянулись иногда за полночь. Иногда, впрочемъ, случалось, что Миша ни о чемъ не спрашивалъ по цлой недл. По приход съ завода, онъ тогда ходилъ изъ угла въ уголъ, скучный и разсянный. Паша не мшала ему, не приставала съ разспросами, но только себя спрашивала: и о чемъ онъ все думаетъ? Едва-ли и самъ Михайло могъ отвтить на этотъ вопросъ. Безпокойство его было неопредленное, какъ тотъ гнетъ, который является въ мрачный день, когда на неб тучи, когда тяжело давитъ что-то. Онъ регулярно ходилъ на работу, гд со всми былъ ровенъ, спокоенъ и, повидимому, доволенъ, но приходили дни, когда онъ мста себ не находилъ. На него вдругъ иногда нахлынутъ силы, и онъ готовъ подпрыгнуть и чувствуетъ, что онъ долженъ куда-то идти, бжать и что-то длать, но это мгновеніе проходило, и онъ оставался съ неопредленною тоской, недовольный и обезсиленный, какъ будто кто его обманулъ. Эта тоска сдлалась, наконецъ, неразлучной съ нимъ, хотя лицо его оставалось спокойнымъ и самоувреннымъ. Чего было ему надо?