Сны Единорогов (СИ)

— Маленький идиот! Уходи, я тебе сказал! — вновь взревел Леко, и мальчику почудилось, будто тот вдруг сделался больше: грудь и спина расширились, заматерели. Лапы, вытянувшись, могли теперь внушить страх одним видом заострившихся серповидных когтей. Клыки, хищно сомкнувшись, издали пронзивший металлический лязг. — Быстро беги отсюда прочь!

Пол под ступнями затрясся с новой силой; из темени, разрезав ее беглым угольным росчерком, показалась рука — толстая, мясистая, оплетенная вздувшимися синими жилами, усеянная дюжиной загнутых медвежьих когтей. За рукой же раздался продирающий свинячий визг — высокий, дробящий уцелевшие стекла, расплетающий узелки на хрупких кровяных ниточках.

Глаза, разбросанные по стенам и в стенах, замигали, замерцали, стали, так и не обретя видимой плоти, приближаться, охватывая мальчика и его пса непролазным сгущающимся хороводом.

Страх, разбившись на оскольные сколки воплотившегося ночного кошмара, вонзился в руки, ноги и лицо, раздирая удушливой карамазой волной.

— Валет!

По щекам, заливаясь за разорванный песьими зубами шиворот, полились безголосые стылые слезы. Из мортуарной чердачности, широко-широко разинув инфернальную зевную пасть, проявилась уродливая изодранная морда, покрытая исцарапанной черной шкурой в изодранной черной шерсти́.

— Валет!

Мальчик, тряпично метнувшись вдоль стенки вбок, накрепко зажав ладонями уши, закричал. Попятился, спотыкаясь, дальше, дальше, еще и еще…

Дверь, где спала мертвым сном крошечная белая шиншилла, распахнулась, впуская падающего ребенка в тот последний миг, когда Леко, червонный пес-ветер с пеной на угрожающе клацающих клыках, одним пружинистым прыжком бросился на выбравшуюся из тени тварь…

Затем же дверь, протяжно скрипнув голосом пробудившейся от смерти старой ведьмы, так же резко запахнулась…

Валет погрузился в черную тишь.

========== Сон пятый. Уловка, обман и разбитое сердце ==========

Уродливый горб, оттягивающий спину, мешал как никогда: перед глазами еще стояла фигурка хрупкого красивого мальчика с напуганным, но обнадеженным горящим лицом, что, несмело обняв на прощание, ушел следом за красной собакой.

Тай, погрузившись в знакомую соленую горечь, остался один.

Пес-призрак, глядящий на юношу так, будто знал о нем всё на свете, велел возвращаться к своему приюту, к своим незавершенным делам, и как только он покончит с теми — спешить к переливающейся огнями-галактиками междумирной пропасти.

Валет, приняв веру в багряного пса за истину, покорно и охотно ушел с ним.

Сердце же Тая, трепетно бьющееся и заживо сгорающее в иссушенной алой келье, полнилось сомнения и точащего мрака.

Пробыв всего день или два в обществе синеглазого мальчика, он не желал больше оставаться в стороне, не хотел никого и ничего ждать. Более всего страшащийся одиночества, более всего ненавидящий именно его, Тай вновь усомнился и в честности Леко, и в правдивости Валетовых чувств: ежели он был так дорог ему, ежели мальчик мечтал быть рядом всегда — так почему ушел, почему бросил, почему послушался первого слова червонного зверя?

Разве же иной мир был настолько важен, чтобы, добровольно разлучившись друг с другом, любой ценой пытаться попасть туда? Разве же побег, проложенный таким путем, был настолько нужен?..

Тай, кривя лицо в болезненной гримасе, не знал.

…голоса внутри его смолкшей певуньи-души, чуждые скрипучие голоса, обитающие в законопаченных темных уголках, наперебой уверяли, что нет.

🐾

Тропинка, петляющая под ногами развернутой паутинкой, вела к дому Трех Старух.

Горбун никогда не понимал, почему уютный маленький домик с округлыми оконцами и такими же округлыми, похожими на бочку стенами носит подобное название, но в конце концов привык и перестал даже замечать небольшую отполированную именную табличку, покачивающуюся с ветром под самым крышным козырьком.

В доме с приходом сумерек сами собой загорались белые и желтые толстые свечи, мирно разгорался подкормленный поленьями очаг, весело и надежно похрустывал толчеными угольями златый огонь. Клюквенные бархатные шторы мягко ложились на окна и немного, самыми краями с одуванчики сотканных пушистых сосулек — на устланный коврами-шкурами пол. У камелька, выложенного из белых и розоватых продолговатых камушков, стояло глубокое кресло, столь точно повторяющее изгибы тела юного певца, что тот подолгу не мог отыскать в себе силы покинуть сладкие перья подушек и тепло покалывающего кожу шерстяного пледа.

Возле дальней стены, раскрашенной старым, чуть прохудившимся гобеленом, с которого улыбался плутовской улыбкой рябой странствующий арлекин, обычно хранилась бережно-любимая гитара, всегда готовая вспыхнуть ласкающей слух мелодией. В те редкие дни, когда за пустотой сердца Таю случалось позабыть драгоценную подругу в поле или у ручья, увитую влажной ночной росой, гитара сама возвращалась домой. Стоило открыть дверь, войти, сняв с ног расшитые аделаидовым узором сапоги, и глаза тут же выхватывали из оживших движущихся потемок натянутые струны да поблескивающий в ореоле пламени гриф.