Сны Единорогов (СИ)

Оставив гробик так, как тот лег, мальчик, отворачивая лицо, ни за что стараясь не смотреть, принялся горстями зачерпывать землю обратно, засыпая вырытую могилку резко пахнущим кучерявым курганом. Когда же последняя горсть легла на предначертанное ей место, за согбенной детской спиной бесшумно вырос поднявшийся Леко.

«Теперь, думаю, ты готов, дитя», — в старой привычке, не раскрывая пасти, проговорил бесплотным голосом в голове он.

Валет, заточенный, завязанный, запрятанный в клубок черноворожейной пряничной пряжи, забыв держаться за ведущую к выходу шелковичную нить, отозвался далеко не сразу. Медленно и без всякой цели да смысла плавал он там, среди беспримерного, грозного, опасного, напоенного болезненной вечной тоской. Долго барахтался в разлившемся северном море, стараясь и вместе с тем не стараясь доплыть до скользкого ледоходного берега.

Потихоньку, впрочем, одна льдинка складывалась с льдинкой другой, образуя скользкий да белый мост, голова становилась легче; печаль, поначалу выселившая все прочие чувства, скукожилась маленьким янтарным желудем, бережно закопанным на топком песчаном дне…

И тогда, недоуменно нахмурив на переносице брови, Валет, вскинувшись и обернувшись, спросил:

— А как же Тай…? Где… он?

Огненный пес, не сказав в ответ ни слова, напряженно и сумрачно отвел взгляд.

— Леко…? Что ты…? Где… где Тай…? Что с ним?! — тревога, молниеносно облачившаяся в шкуру ощетинившегося тернового страха, выплеснулась надломленным стылым криком: Валет больше не хотел никого терять.

Никогда.

Ни за что!..

— Он… не придет, — прорычал червонный пес, отказываясь глядеть на перекосившегося и исказившегося из самой своей глубины мальчишку. — Тай… Тай не справился, Валет.

========== Аркан третий. Инфернум. Сон восьмой. Тай ==========

Мне тебя не хватает, знаешь?

И за тысячу долгих лет

Горькой вспышкой в ночи пылает:

Вот ты был, а теперь тебя нет.

В твоих пальцах поет гитара.

В моих пальцах — огонь погас.

Наплетает заклятье Мара;

Всё случится по-новой.

Раз —

И забыло осколки сердце.

Два —

Запелёнатый лес в глуши.

Ты меня позабудешь, верно?..

Так хотя бы сейчас…

Дыши.

Осень бросала в лицо желтые листья и отломанные острые ветки. Ветер, промозглый и колючий, трепал худую одежку, располосовывая кожу под ней невидимыми шрамами. Такой же стуженый ветер гулял и в просторах его сердца — Тай опять был один.

Вскорости после рождения брошенный матерью, не знающий ни ее, ни отца, он привык к своим верным друзьям — пустоте, холоду и бескрылой бойкой синице, что, прозябая в створках души, напевала тоненьким тенором грустные-грустные песни о недосягаемости синего неба да желтого солнечного тепла. Лишь к одиночеству, следующему по пятам приблудшей лишайной собакой, мальчик привыкать не желал.

Никто не любил его — грязного уличного бродягу, не имеющего ни постоянного крова, ни приличной одежды, ни умения самостоятельно постоять за себя. Иные бродяги да беспризорники на горьком опыте учились отращивать толстую шкуру, надевать ядовитые колючки да волчьи клыки, давать сдачи, отгораживаться броней не многим хуже бьющих слов. Приобретали мастерство виртуозно красть, смеяться над всякой моралью, обводить вокруг пальца сытых одомашненных дураков — таланты, которыми награждают своих выкормышей замусоренные суровые подворотни, помойные вороны да гнойноглазые блохастые кошки.

Тай, не способный ни украсть, ни вымолвить ни одного беленистого слова, давно стал для остальных забавной белой вороной, напрашивающейся на удары-издевки хотя бы уже тем, что просто прошла мимо, казав из гнезда потешный бесцветный нос. Слишком хрупкий, слишком мягкосердечный, слишком добрый — лишь чудом дожил он до восемнадцати лет, избрав заместо пути боли да разбоя путь другой, более тяжкий, зато милый фарфоровой птичьей душе.

Отыскав на шестнадцатилетие на городской свалке брошенную сломанную гитару с выдранными струнами, юноша потратил пару лет на ее починку. Медленно, но тщательно сплетая изрезанными пальцами тугие стержни, раскрашивая, разрисовывая, вплетая в старое треснутое дерево собственную разделенную душу, он отдавал всего себя своей первой робкой любви.

Когда же дело было завершено — некогда мертвый инструмент вспыхнул воскрешенной волшебной мелодией, привлекая к юноше с добрым сердцем толпы удивленно прислушивающихся людей.

Усевшись под ветвями озябшего клена или стеснительной липы, прикрывающей голыми ветвями жгучую наготу, Тай дарил серому сонному городу живительное майское тепло. Выплескивал звонкими брызгами, цветными радугами, мерцающими звездами хохочущих лучей. Осень обретала немыслимые цыганские краски, прохожие, улыбаясь, невольно останавливались, зачарованные магическими звуками двух соединившихся одиноких душ.